Творческое письмо в России. Сюжеты, подходы, проблемы

Второй оттиск в памяти моей – дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, – две уже взобрались на желтую крышку гроба556.

Teine äratõmme mu mälus: vihmane päev, lage kalmistunurk. Seisan kleepival libedal mullahunnikul ja vaatan auku, kuhu langetati isa kirst. Augu põhjas on palju vett ja samuti on seal konni, kaks neist on juba roninud kirstu kollasele kaanele557.

Перерабатывая перевод Тальвика, Альвер также в ряде мест меняет выбранный им порядок слов, что изменяет и коммуникативную задачу предложения:

Тальвик: Käest kinni hoiab mind vanaema…

Альвер: Mind hoiab vanaema käest kinni…

Тальвик в целом готов поступиться «комфортом» читателя ради максимальной близости к оригиналу (здесь у Горького: «Меня держит за руку бабушка»), при этом он тонко чувствует, что можно изменить, а что нужно оставить: он сохраняет рема-тематическое членение предложения, характерное для русского языка, оставляя слово «бабушка» в конце фразы – как несущее наиболее важный смысл. Альвер меняет порядок слов на более нормативный для эстонского языка, но при этом меняется и смысл: «бабушка» перестает цеплять внимание читателя и быть смысловым центром этого сообщения.

Отметим еще одно незначительное, но, как нам кажется, очень характерное изменение, которое Альвер вносит в черновик мужа (показательное именно в силу своей мелочности – зачем менять?): у Тальвика в переводе фрагмента: «…наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне…» использовано слово perslased (персы), Альвер заменяет его на pärslased. Форма perslased является более старой нормой правописания (в то время как pärslased – современная Альвер норма). Однако рискнем предположить, что у Тальвика за использованием устаревшей формы слова скрывалась попытка передать стилистическую окраску оригинала: у Горького не «персы», а «персияне»558 (слово устаревшее и отсылающее к полусказочному контексту, в котором мальчик осмысляет жизнь иноверцев в портовом городе). На наш взгляд, это также является попыткой Тальвика передать в этом месте субъективную точку зрения мальчика, а не взрослого рассказчика, попыткой педалировать в переводе наличие в тексте «детского взгляда», что для Альвер, по-видимому, становится неактуальным.

Эти тенденции в работе Альвер с лексикой, направленные на нейтрализацию стилистических особенностей исходного текста, легко проследить и на остальном пространстве перевода «Детства». Приведем еще несколько примеров из разных мест повести:

И так все это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь: «Слава тебе, господи, слава тебе!»559

Ja kõik see on tema juures nii hea ja tore, et inglid aina rõõmutsevad, muudkui laksutavad tiibu ja laulavad temale vahetpidamata: «Au olgu sinule, issand, au olgu sulle!»560

<…> часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже веселая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал «Хорошее Дело»561.

<…> tihti tuli südi Petrovna, mõnikord ilmus isegi lustiline naisüürnik, kuid alati konutas nurgas ahju kõrval «Hea asi» – liikumatuna ja sõnatuna562.