Творения. Книга третья

Другие говорят, что прежде, нежели люди появились на Уналашке и во всей Америке, был на острове Юнаске один человек — мужчина (имя его не знают), который, живши долгое время в совершенном одиночестве, начал думать, что не может быть, чтобы не было на свете людей кроме него; и потому, в намерении поискать подобных себе, он вздумал попутешествовать и для этого сделал себе ладью, род байдарки, называемую (слово на местном наречии). Прежде он объехал Юнаску и, не найдя на ней никого, поехал на Четырехсопочные острова; и там тоже не нашел никого. Потом он поехал на Умнак и, пристав на западной оконечности, вышел на берег, и тотчас увидел тропу человеческую. Спустя несколько времени к нему приходит с лайды женщина (в травных торбасах), с которою он, разумеется, скоро познакомился, и которая ему понравилась и сделалась женою. От сего-то супружества произошли все народы, населяющие северо-западную Америку. Первым плодом их была собака, вторым — какое-то странное существо мужеского пола с крыльями, которое, подрастя, начало говорить своим родителям: «Я не способен для человека; итак, подумайте о моей участи». Мать, слышав несколько раз одно и то же, и может быть, видя, что в самом деле он неспособен к продолжению человеческого рода и даже будет вреден, — предложила своему мужу убить его, и отец согласился. Когда они его сбыли с рук, тогда у них родился сын, а потом дочь — совершенные люди. И от сей-то последней пары начали размножаться люди. Но рождающиеся от них дети и внуки не все говорили одним языком. И это самое заставило их разлучаться и расходиться в разные стороны. Говорящие одним и тем же языком поселялись вместе: ушедшие далее к востоку сделались праотцами народов: чугач, кенайцев, аглегмютов и колош (но не кадьякцев).

Говоря о вере алеутов, кстати сказать и об их суевериях[92] (по-нашему) или их особых догматах веры.

Суеверия у алеутов были бесчисленны. На всякое действие и предприятие и почти на каждый шаг были свои особенные и часто весьма затейливые приметы и талисманы. Из последних известнейшие были: пояс, сплетенный из жилы или травы, с наговором и с таинственными узелками; и какой-то камешек, называемый ими (слово на местном наречии), который изредка выкидывает из моря[93]. Первый талисман носили они на голом теле, как предохранительное и верное средство от смерти, при нападении на неприятеля и сильных зверей. Имевший его смело мог наступать на них и всегда побеждал, и оставался невредим. Несмотря на то, что, как кажется, сплести пояс ничего не стоит, но таковых заветных поясов было очень мало, и в семействе, которое имело счастье владеть таким сокровищем, он переходил от отца к сыну, или от дяди племяннику, с какими-то обрядами. Другой талисман был чрезвычайно редок и потому очень дорог. Счастливец, нашедший его или доставший, хранил его, как святыню в чистом месте и даже не в жилом покое, и после всякого прикосновения к нему должен вымывать руки, иначе ужасная смерть грозила ему. Этот камень имели они при себе как приманку для морских зверей и особенно бобров, и потому носили его с собою только на промысле. Тот, кто имел его при себе, всегда и везде был счастлив в промысле; и не он искал бобров, а бобры его искали, и ему стоило только выбирать любого.

Для успешного промысла морской рыбы, они, или нашептывали на уду, или привязывали что-нибудь. Впрочем, последнее соблюдается еще и поныне, но теперь они привязывают к уде какие-то душистые и горькие коренья, или травы, или просто какую-нибудь зелень и цветки.

При китовом промысле особенно много было примет и причуд. Носки стрел, коими промышляли китов, намазывали человечьим салом, или привязывали к ним какую-нибудь часть самого тела, которые они брали от трупов, называемых (слово на местном наречии) и находящихся в пещерах[94], или часть материи женского месячного очищения, или часть платья вдовы, находящейся в трауре, или что-нибудь из ядовитых кореньев и трав. Каждому из таковых веществ приписывалось свое особенное свойство и действие; и китопромышленники всегда имели их у себя в байдарках. Промышленник, бросив стрелу, начиненную такими веществами, в кита, тотчас дышал на свои руки; и, бросив одну стрелу и попав в кита, другой не кидал, хотя бы и мог; но тотчас уезжал домой и удалялся от людей в особо построенный шалаш, где должен пробыть трои сутки без пищи и питья и не допуская до себя женщин, и особенно нечистых. В продолжение этого времени он изредка вздыхал, подобно подстреленному и умирающему киту, для того, дабы кит, в которого он стрелял, не отошел от берега и также бы страдал и тихо умирал. На четвертый день он выходил из своего заключения и купался в воде, крича диким голосом и ударяя руками по воде. Потом, взяв с собою товарищей, ехал туда, где он полагал быть киту, и если кит издох, то принимались резать его (место раны выбрасывали): а если же кит еще не помер, то промышленник возвращался домой и опять начинал мучить себя, пока не помрет кит.