Творения. Том первый. СЛОВА.

35. Кто же так удален от обитаемой нами вселенной, чтобы не знал его деяния, последнего по порядку, но первого и важнейшего по силе? В том же городе и по такой же причине произошло опять смятение, потому что потерпевший такое прекрасное принуждение [153] в скором времени скончался и переселился к Богу, за Которого твердо и мужественно подвизался он во время гонения. Споры были тем безрассуднее, чем жарче. Ибо не безызвестно было, кто преимуществует перед всеми, как солнце перед звездами. Каждый видел это ясно, особенно все почтеннейшие и беспристрастнейшие из граждан, все, принадлежавшие алтарю, и наши назореи,[154] на которых одних, по крайней мере большей частью, должны были бы лежать подобные избрания, в каком случае Церковь не терпела бы никакого зла, тогда как избрания сии зависят от людей богатых и сильных, а еще более от буйства и безрассудности черни, даже между чернью от людей самых последних. Почему можно теперь думать, что народные начальства благоустроеннее нашего [155] начальства, которому приписывается Божественная благодать, и что в подобных делах лучший правитель страх, а не разум. Ибо кто из благомыслящих стал бы искать другого, миновав тебя, священная и божественная глава,[156] – тебя, написанного на руках Господних (Ис. 49:16), не связанного брачными узами, нестяжателя, бесплотного и почти бескровного, в знании словес первого по Слове, между любомудрыми мудрого, между мирскими премирного, друга моего и сотрудника, выражусь даже смелее, соучастника души моей, вместе со мной жившего и учившегося? Я желал бы, чтобы слову дана была свобода, чтобы оно изобразило тебя в другом месте, а не в твоем присутствии сие описывало, где должно оставить большую часть, избегая подозрения в лести. Но на чем остановилась речь? Дух знал присного Ему (ибо может ли не знать Он?), однако же зависть противоборствовала. Стыжусь говорить о сем, не желал бы слышать и от других, с таким усердием осмеивающих наши дела. Подобно рекам обойдем камни, лежащие на течении, почтив молчанием достойное забвения, и обратимся к продолжению слова. 36. Муж, исполненный Духа,[157] совершенно знал, что угодно Духу; он рассуждал, что не должно унижаться и в борьбе с крамолой и предубеждением уступать больше людской милости, нежели Богу, а, напротив того, надобно иметь в виду одно – пользу Церквей и общее спасение. Посему писал, увещевал, соглашал народ, священников и всех, служащих алтарю, свидетельствовал, подавал голос, рукополагал даже заочно и заставлял чужих, подобно своим, уважать седину. Наконец, поелику требовала нужда, чтобы рукоположение его [158] было согласно с правилами, а число нарекающих было неполно и недоставало одного, то сам, удрученный старостью и недугом, отрывается от болезненного одра, с бодростью юноши идет или, лучше сказать, с мертвым и едва дышащим телом приносится в город, уверенный, что если постигнет его смерть, то попечительность сия составит для него прекрасную погребальную ризу. И здесь совершается нечто чудное, но не невероятное: он укрепляется трудом, юнеет усердием, распоряжает, препирается, возводит на престол, возвращается домой, и носилы его служат ему не гробом, но Божиим кивотом. И если недавно восхвалял я его великодушие, то в сем случае оказалось оно еще в большей мере. Когда сослужители его не могли снести стыда, что они побеждены, а старец со властью располагает делами, и за сие негодовали на него и злословили его, тогда он укрепился терпением и одержал над ними верх, взяв в пособие себе действительнейшее средство – кротость и то, чтобы на злословие не отвечать злословием. Ибо для победившего на самом деле какая опасность остаться побежденным на словах? А посему когда самое время оправдало его мнение, так пленил он великодушием своих противников, что, переменив негодование в удивление, они извинялись перед ним, припадали к коленам, стыдились прежних поступков и, отложив ненависть, признали его своим патриархом, законодателем и судией.

37. С таковой же ревностью восставал он и против еретиков, когда ополчились на нас вместе с нечестивым царем и, поработив почти уже всех, думали и нас совратить и приобщить к другим. И здесь оказал он нам немалую помощь, как сам, так, может быть, и через меня, которого он, как молодого пса нехудой породы, для упражнения в благочестии выводил против сих лютых зверей.

За одно жалуюсь на обоих.[159] Не огорчитесь моим дерзновением, ибо объявлю скорбь свою, хотя это и горестно! Жалуюсь на обоих, что меня, огорченного бедствиями жизни сей, любящего пустыню, как едва ли любит кто другой из наших, употреблявшего все усилия как можно скорее уклониться от общей бури и праха и спастись в безопасное место, под благовидным именем священства (не знаю, каким образом) предали вы на сие беспокойное и злокозненное торжище душ, от чего немало зла или уже потерпел я, или надеюсь еще потерпеть; ибо понесенные мной страдания обезнадеживают даже и в будущем, хотя разум, предполагая лучшее, и уверяет в противном.