Ты мой закат, ты мой рассвет

Мычу что–то вроде «угу» в ответ и потихоньку сползаю по стенке ванной, забиваясь в спасительный угол.

За дверями голоса: Антон, мои родители, его родители. Звучит мое имя, вопросы.

Мой майор проворачивает ручку двери несколько раз, прежде чем понимает, что она заперта.

— Малыш, открой. — Это не просьба, это — приказ.

— Скоро… выйду, — подавляя слезы, невнятно произношу в ответ. Не уверена, что достаточно громко, чтобы меня услышали, но по–другому все равно не получится. Если голосовые связки — стеклянные палочки, то мои треснули минуту назад, и осколки поранили горло до вечной немоты.

— Открой эту чертову дверь, — требует Антон. — Вспомни, что ты мне обещала. Я обещала больше не прятаться и не носить маски.

Я обещала говорить, если мне будет плохо.

Но я буквально прилипла к проклятому углу. По крайней мере здесь мне не страшно. Здесь меня никто не достанет, не обидит и не причинит боль. Для этого придется выломать дверь и поднять шум.

Ни один злой человек не будет так сильно следить за собой.

Я обхватываю себя за плечи, пытаюсь справиться с вакуумом в груди.

Мне кажется, что прямо сейчас я просто умру.

Уже хочется позвать на помощь, но язык немеет быстрее, чем успеваю проронить хоть слово.

Зачем я закрыла дверь?

— Йен, я не шучу, — злиться Антон. Или волнуется? И куда–то в сторону, скорее всего, моей матери: — Что случилось? Вы были с ней — что произошло?

Даже сквозь страх я вдруг осознаю, что произойдет, если мать расскажет то. что рассказала мне.

Вижу, как в оформлении ее слов «горит» наша несчастная праздничная елка.

И праздник превратится в один из тех моих кошмарных снов, которые иногда я, сильно задумавшись, вижу даже наяву.

Бессмысленно уговаривать себя не обращать внимания на боль и страх.

Если думать, что сердце не разорвется в груди, потому что от панических атак еще никто не умирал — все равно не станет лучше.

Нужно просто принять все это дерьмо.

Мне больно и страшно.

Мне очень больно и очень страшно, но я живу и дышу. Это просто сбой в мозгу.

— Одну минуту, — говорю максимально громко. Во рту солоно, как будто горло действительно кровоточит. Но это — сбой. Я могу с ним справиться. Должна. — Мне нужно умыться.

Голоса за дверью стихают.

Слышу материнский вздох облегчения.

Слова свекрови, что пора садиться за стол.

Антона, который отправляет их всех в гостиную чуть ли не матами.

Поднимаюсь. Немного шатает и кружится голова, так что приходится держаться за стенку. Понятия не имею, как пересижу праздник за столом, потому что мир вокруг покрывается трещинами и как бы я ни старалась — он теряет радужные праздничные краски.

Меня бы спасли мои таблетки.

Но теперь мне придется спасаться самой.

Ради себя и ребенка.

— Очкарик, говори со мной. — просит Антон. — Честное слово, дверь вынесу, если снова замолчишь.

«Что говорить, родной? Что я боюсь узнать правду, которая может доломать меня окончательно?»

— До.. До… До… Пчела летела… — Первая строчка из песни какого–то древнего мультфильма. Откуда она в моей голове? — До… До до… Издалека… До до до… И долетела…

— До до до, — слышу из–за двери, — до цветка. Потихоньку проворачиваю защелку, преступаю порог. Антон обнимает, прижимает к себе.

Это был просто дурной сон.

Он должен верить так же, как и я, что все будет хорошо. Когда верят двое — это почти магия.

— Вот уж не думал, что мне когда–то пригодится эта дурацкая песенка. — Я чувствую его улыбку куда–то мне в макушку.

— Зато теперь я точно знаю, кто будет петь колыбельные.

Его привычное «пффффф!» радует душу и помогает, наконец, снова задышать без боли.

Глава тридцать четвертая: Йен

Мы открываем шампанское под бой курантов.

На столе куча дорогих напитков, но мы с Антоном решили встречать Новый год старым проверенным «Советским», хоть Ольга сразу говорит, что для нее это «слишком винтажно» и демонстративно пьет только то, что сама же и привезла: какое–то сухое вино в бутылке с французским флагом.

Я только обмакиваю губы в шипучий напиток и слизываю его краешком языка. Рассказ матери просто «вычеркнула».

Возможно, я подумаю об этом потом, когда все разъедутся — и мы с Антоном останемся наедине.

Возможно, просто забуду.

Главное, что сейчас мне хватает моральных сил улыбаться всем вокруг и корчить слепую дурочку. Я делаю это не для них. Не потому, что хочу обеспечить чей–то душевный комфорт.

Я берегу свою маленькую семью.

Не хочу, чтобы наш первый с Антоном и Фасолиной Новый год превратился в разбор полетов под звуки салютов.

Когда ставлю бокал на стол, муж его быстро заменяет на тот, что с безалкогольным.

Пока заворачиваю Добби в плед, Антон выносит во двор коробки с салютами и фейерверками. Осторожно, чтобы муж не заметил, проверяю, надежно ли спрятан мой ему подарок под елку — он у меня за кофтой. Глупость, конечно, но мне кажется, что Антон поймет, как много я в это вкладываю.

Уже на улице, когда где–то вдалеке над Северной столицей сверкают огни праздничных салютов, и над крышей нашего дома раскрываются «зонтики» фейерверков, я жмусь мужу под подмышку, как маленькая размахивая длинной палочкой бенгальского огня.