Ты мой закат, ты мой рассвет

— Вот, — Антон протягивает свернутый в четверо лист формата А4 и забирает плед с котом.

На обратной стороне пара смешных рисунков. Я видела этот лист раньше — Антон носится с ним уже неделю и все время что–то чертит, пишет и рисует, не давая заглянуть даже глазком.

— Там какая–то хитрая экономическая схема отмывания денег? — пытаюсь пошутить я.

— Хитрая схема как потратить кучу денег, — сарказмирует муж. Разворачиваю страницу.

В рваном свете салютов не особо видно, но я успеваю различить контуры проекта дома. В том виде, как его мог бы нарисовать не архитектор.

Два этажа и мансарда со стеклянной боковой крышей.

Несколько комнат на втором этаже, две из которых — смежные.

Та, что меньше, помечена смешной детской рожицей.

— Это детская? — Не реви, дурочка, просто не реви!

— Нуда.

— И место под качели во дворе?

— Ага.

Реву, и слезы потихоньку мерзнут прямо на коже.

— И сад?

— Это. — тычет пальцем в одинокое дерево, — твоя дохлая елка, а не сад.

— Где одна — там и две.

— Ты вечный больной оптимист. Очкарик, но пусть будет две. — Он все равно милый, даже если смотрит куда–то вверх и старательно делает вид, что ему все равно до моего тихого и громкого одновременно счастья. — Еще можно сакуру посадить.

— И красный клен.

— И дикий виноград на забор пустить, — вслух размышляет Антон, вряд ли осознавая, что прижимает меня так сильно, что приятно сводит плечи. — Клумбы твои, дурацкие…

— Альпийские горки! — В шутку топаю ногой. Он же нарочно кривляется. — И пруд… с китайскими карпами.

— Да и обычные сойдут, будем коптить осенью. — Поправляет сверток с котом, который держит одной рукой. Из крохотного отверстия в теплой ткани загадочно блестят два кошачьих глаза. — Как закончатся праздники, малыш — поедем выбирать участок. Здесь весь этот хлам не поместится.

Я знаю, как он относится к детям.

Как, несмотря ни на что, ценит свою свободу даже в браке. Как любит этот дом. И что значит этот шаг.

Потому что дом, который пока существует только на бумаге, будет нашим. И там есть детская.

Остальное — просто испорченный телефон.

За всей этой, как любит шутить Антон, ванильной радостью, я чуть не забываю вручить мужу свой подарок. Хоть теперь делать это ужасно стыдно, потому что после кота и дома, то. над чем я старательно трудилась последние дни, кажется настоящей глупостью.

Но все же.

Потихоньку, как маленький ребенок, который хочет поймать за бороду Деда Мороза, достаю блокнот в твердом переплете. В нем нет ничего необычного: купила в канцтоварах еще пару недель назад, потому что старый закончился, а я люблю делать писательские заметки от руки, потому что не всегда получается записать свалившуюся на голову идею на диктофон. Пару раз делала это в метро, и после того, как окружающие начали коситься, словно на умалишенную, поняла, что, пожалуй, повторить это меня заставит только очень острая необходимость или травма руки.

Но за всеми заботами и новыми хлопотами блокнот так и остался неиспользованным.

И пригодился.

— С Новым годом, муж, — говорю тихонько, повторяя его трюк с котом: забираю сверток и передаю блокнот. — Это просто глупость. Извини. Совершенно не что–то равноценное тому, что ты сделал для меня.

Антон берет блокнот, с любопытством вертит в руках и после моего кивка отстегивает магнитный «замок».

Читает.

Закрывает блокнот.

Проводит языком по губам, долго молчит, и снова открывает.

— «Любимому мужу. Спасибо, что научил меня жить…» — читает вслух — и мне кажется, что ровно перед троеточием его голос чуточку меняется. Как будто даже моего непробиваемого циника пробила обычная человеческая сентиментальность.

— Это моя новая книга, — говорю я, когда муж смотрит на меня с явным желание услышать комментарии. — Первый раз пишу не фэнтези. Очень страшно. Это книга… Она о тебе. И для тебя.

Антон листает первые страницы. Их больше тридцати, все испачканы моими каракулями, выносками, и абсолютно отражают рабочий процесс писателя, когда у него нет возможности исправить ошибку, не оставив следов. Стрелочки, таблички, вынесенные в отельный блок целые абзацы текста.

— «Мартини с безалкогольным шампанским было на вкус, как амброзия, и мне хотелось упиться ею в самом безопасном месте на свете — салоне старого автомобиля, который вел мужчина, которого я знала всего час своей грустной жизни…» — Антон захлопывает блокнот, прячет его за домашнюю спортивную толстовку и смотрит на меня как–то так… как никогда не смотрел. — У тебя просто ужасный почерк, Очкарик.

— Мучайся, тебе это читать теперь ночью, в тусклом пламени сальной свечи, страдать и мысленно ругать тот день, когда учительница правописания переучила твою жену писать левой рукой.

— Это ты ей назло до сих пор пишешь каракулями? — делает вид, что верит.

— Да. — Вздыхаю — и мы с Добби синхронно урчим, когда Антон становится сзади, чтобы обнять нас двумя руками, прижать к своему теплой груди. — Тяжелые последствия детской психологической травмы.

— Спасибо, Очкарик, — все тем же немного севшим голосом.

— Извини, что это, по сути, просто ерунда.