Ты мой закат, ты мой рассвет

— Ты знаешь, что я права. Даже если говорю неприятные вещи. У девочки есть все медицинские показания сделать аборт — я специально уточнила. Ни одна медкомиссия не откажет в аборте. Его еще можно сделать, но лучше не затягивать. Тебе нужна женщина, способная воспитать ребенка, а не два ребенка, один из которых будет обузой на всю жизнь. Поговори с врачом, если не веришь мне. Но не с тем, кому семья золотой девочки платит деньги, а с кем–то с головой на плечах, с беспристрастным. Услышь мнение человека, который, я уверена, скажет тебе то же самое, что говорит твоя злая мать — эту беременность нельзя сохранять. И эти отношения — тоже.

Она берет со стола блюдо с запеченной в сливках и с грибами домашней курицей и уходит, ворча под нос, что после родственников «бедной девочки» дом будет похож на становище кочевников.

Глава тридцать третья: Иен

— И все равно я не понимаю, почему вы не можете переехать в твою квартиру, — говорит мама, помогая уложить мне волосы. — Это банально удобнее: не нужно каждый день кататься из деревни в город и обратно.

До Нового года час с небольшим, и мы решили садиться за стол в одиннадцать, чтобы раньше времени не наесть животы и не встретить бой курантов дружным храпом.

Мой вид вряд ли можно назвать праздничным. Хорошо, что сменила комбинезон на длинный светло–розовый свитер–мешок и теплые серые леггинсы под него. И даже попытка навести макияж не увенчалась успехом. Вся надежда на золотые руки матери и прическу.

Я тянусь к зеркалу и делаю вид, что протираю его краем рукава. Кривляюсь своему бледно–серому отражению.

— Мне кажется, в этом доме сломались все зеркала. — говорю с нарочито трагическим вздохом и, плюнув на прическу, беру мать за руку, предлагая сесть пуфик рядом. — Мам, Антон отвозит меня и забирает, и мы не живем в серой глуши, чтобы сюда не добралось такси. Совершенно никаких неудобств. Все хорошо. — сжимаю обе ее ладони. Я учусь жить по–настоящему и не юлить, но с ней еще какое–то время придется носить маску «хорошей дочери». — Здесь воздух какой, чувствуешь? Я бы в городе давно с ума сошла с моей этой «веселой» чувствительностью к запахам.

Последний аргумент должен пересилить ее волнение, но случается наоборот.

— Солнышко мое, а если тебе вдруг станет плохо днем, когда рядом никого не будет? Или дорогу занесет снегом? Или тебе просто нужна будет… поддержка — что тогда?

— Я в порядке и у меня есть муж, который во всем меня поддерживает.

— Тогда он должен понимать, что ради безопасности вас с ребенком…

— Мамочка, — снова, но теперь уже выразительно крепко, сжимаю ее пальцы. — У нас нет другого дома, кроме этого. А когда мы с Антоном решим, что пора что–то менять — это все равно будет что–то наше общее. Я с самого начала говорила, что покупка той квартиры была плохой идеей.

Ей остается только согласиться и кивнуть.

— Мы с папой очень тебя любим, Йени. — Она очень плохо скрывает слезы, когда притягивает мою голову для поцелуя в лоб. — Тебя и нашего внука. Что бы ни случилось — мы всегда будем на твоей стороне.

Она говорит это так порывисто и отчаянно, как будто я не знаю, что теперь раз в неделю ходит в храм и ставить свечу за наше с Фасолиной здоровье.

— Мам, что–то случилось? — спрашиваю с подозрением. — К чему этот разговор?

— К тому, что я слишком хорошо знаю врачей.

— И? — все еще не понимаю я. — Ты можешь перестать ходить огородами и сказать прямо?

И она говорит.

Рассказывает какую–то почти сериальную историю о том, как одна ее знакомая у которой есть другая знакомая, рассказала о том, что…

Я сглатываю.

Пытаюсь улыбнуться, но не могу. Мышцы лица как заклинило.

— Я не знаю, чья это была инициатива — лично ее или она наводила справки по просьбе сына. — Голос матери похож на расстроенную волну в старом радиоприемнике — глухой и с треском. — Но кому–то из них не нужен этот ребенок, Йени. Скорее всего, обоим.

— Мам, ты… что–то путаешь.

«Я не хочу в это верить. Я не буду в это верить. Это просто испорченный телефон. Так случается. Как в притче про слона и четырех слепых».

— Я ничего не путаю, — чуть жестче и с нотами раздражения говорит она. — И я бы ничего тебе не сказала, если бы не была уверена до конца. Ты очень наивная и очень хорошая, но должна понимать, что все самые плохие поступки обычно совершают именно те, на кого мы подумали бы в последнюю очередь и именно у нас за спиной.

— Я, конечно, понимаю, — не без иронии говорю я.

Когда выдираю шпильки из волос, руки сводит судорогой где–то в локтевых суставах.

Зубы стучат, словно меня вытолкали за дверь в чем мать родила.

В горле снова бултыхается тошнота, и как бы я ни старалась — еле успеваю добежать до туалета, по пути чуть не сбивая маму Антона с блюдом в руках.

Закрываюсь изнутри на защелку.

Меня мучительно и долго тошнит одним только чаем.

Этого не может быть.

Антон не мог…

Он бы никогда.

Это ведь просто ребенок, он еще не родился. Я не ношу в животе детеныша Чужого, который родится и перебьет половину населения земного шара.

Зачем они так?

— Йени? — Голос матери сопровождается стуком в дверь. — Солнышко, у тебя все хорошо?