Ты мой закат, ты мой рассвет

И меня не мучает совесть за резкость. Давно пора было расставить точки над «i».

Я не умею обижаться на женщин. Но зато злюсь на них, порой, очень сильно. Сегодня у моего предела эти горе–мамаши пробили дно.

И если раньше мне еще как–то хотелось понять обеих и войти в их положение, попытаться увидеть все эти «мамковские страхи», то теперь я очень ясно вижу, что чем дальше моя семья будет от всех этих забот — тем лучше. Йени всегда может общаться со своим отцом — тестю я буду рад в любое время суток. По крайней мере, он не пилит мозги и не учит жизни, хоть вызывает такой уровень уважения к себе, что я бы с удовольствием принял пару напутствий. Но, может, еще придется к слову.

Когда возвращаюсь обратно к палате, доктор уже высматривает меня во все глаза. Снова, теперь уже медленно, как для идиота, поясняет, что как бы сильно ему не хотелось дать положительный прогноз на всю беременность, с огромной долей вероятности моя жена проведет в этих стенах всю беременность, с редкими выходными, на которые ее разрешат забрать домой. Но это еще не все хуевые новости на сегодня.

— Не хочется пророчить, но, скорее всего, Йен не выносит малыша полный срок. — Доктор снимает очки, трет покрасневшую переносицу и медленно, словно примеряет корону, надевает их обратно. — Так что нужно готовиться к тому, что какое–то время ей с ребенком тоже придется провести в больнице.

Я почему–то вспоминаю бледного серого очкарика с впавшими щеками и синяками под глазами. Не представляю, как вообще смогу куда–то уехать и оставить их с ребенком одних: ни сейчас, ни тем более потом. Вообще не представляю, как переживу еще дохерища месяцев своей холостячности. Снова буду мужем без жены. Только на этот раз уже осознанно и по причине, которую нельзя отменить или исправить примирительным сексом.

— К ней можно? — Я бы просто хоть рядом посидел, посмотрел, как сопит. Убедится, что с ней правда все в порядке.

— Она сейчас отдыхает и все равно проспит еще несколько часов. Приезжайте вечером.

Я сажусь в машину и только сейчас вспоминаю, что все время здесь был кот. К счастью, он нормально устроился в переноске, видимо смирившись с тем, что погулять по салону ему все равно не дадут. Но когда видит меня, сразу оживляется и начинает мяукать.

Приходится сунуть заразу за куртку и вот так, пока мелкий трясется от холода или хрен его знает, от чего еще, потихоньку рулить в сторону дома.

Завтра будет тяжелый день.

Завтра нужно покупать участок и начинать подготовку к строительству.

Вот куда буду сливать весь свой тестостерон и либидо: впрягусь с мужиками таскать панели и бревна. Как Ленин.

Глава сороковая: Йен

Из окна моей палаты открывается красивый вид на заснеженный Петербург.

На улицы с машинами, на работающую снегоуборочную технику. На людей, которые ходят по своим делам. На ночную подсветку и фонари.

Но к середине февраля меня начинает тошнить от всего этого.

Как будто моему желудку понравилось вышвыривать из себя все, что я пытаюсь в него положить, и когда токсикоз начал потихоньку угасать, он решил: «Нет, еще рано, надо бы потошнить на что–нибудь еще!»

Антон почти все время в разъездах.

Приезжает на день–два среди недели, потом на выходные, а иногда улетает в такие дали нашей необъятной родины, что торчит там, как сейчас, вторую неделю без перерывов.

Мы как будто снова живем в двух разных полушариях.

У нас все хорошо и мы, кажется, наконец стали маленькой семьей, но мне все равно… не по себе. Потому что зеркало никак не хочет радовать с утра хотя бы намеком на румянец. И я даже мысленно называю себя «голодающим вампиром»: если бы они существовали на самом деле, то выглядели бы именно так, если бы их оставили без крови на пару месяцев.

Поэтому, когда в пятницу вечером медсестра говорит, что ко мне пришел посетитель, я с надеждой несусь — насколько это возможно в моем положении — к двери. Антон сказал, что вернется только поздно вечером в воскресенье, но, может быть, решил сделать сюрприз?

На улице уже стемнело, но в свете ярких фонарей снег так сверкает, что хочется прикрыться рукой. Чуть в стороне стоит мужская фигура, но я сразу же понимаю, что это не мой майор. Этот выше и долговязый.

Вадик.

С цветами. Где–то же откопал ромашки в феврале?

И плюшевой игрушкой размером почти с меня, которую держит под подмышкой. Выглядит как всегда немного грустным и потерянным одновременно. Но улыбается, когда шагает навстречу.

В последнее время мы почти перестали даже переписываться. Точнее, я стараюсь так отвечать на его сообщения, чтобы это выглядело вежливым намеком на то, что общаться нам больше не стоит. Хоть это паршиво с моей стороны, потому что ему нужна помощь и так уж получается, что я единственный человек в его окружении, который видит и понимает, что происходит.

— Привет, — улыбается Вадик и втискивает между нами плюшевого зайца с огромным розовым бантом. — Извини, что без предупреждения. Боялся, если спрошу, ты не разрешишь. А мне очень хотелось тебя увидеть. Такая фигня последние дни в голову лезет…