Ты мой закат, ты мой рассвет

Когда подруливаю к дому, глушу мотор и обегаю машину, чтобы помочь ей выйти, покрывается румянцем, потому что беру ее за ладони и тяну на себя, а она, шатаясь, падает мне в руки, словно яблоко.

И пахнет так… Ни хрена не больницей.

Обнимаю ее крепче, тяну к себе, потому что от этого ее запаха и горячих от стыда щек начинает шуметь в голове. Я столько ночей дрочил, как ненормальный, вспоминая как классно она отсасывала мне в прошлый раз, как мне хотелось попробовать еще и еще, грубее и жестче, чтобы потом кончить на ее пухлые губы и…

— Антон… — выдыхает Очкарик, сквозь джинсы потираясь об мой вставший член. — Скажи, что я не одна соскучилась…

— Шутишь? — хрипло смеюсь в ответ. — Скажи спасибо, что тебя нельзя трахать как нормальную человеческую женщину.

— А то что? — У нее дрожат ресницы и голос.

— Хочешь, чтобы я это во всех подробностях сказал что ли?

Она достаточно ненормальная, чтобы после моих слов у нее засверкали глаза, и пошлые мысли проступили во внезапно заострившихся чертах лица.

Приоткрывает губы.

Проводит по ним языком.

Черт, на фоне моих ночных фантазий — это слишком.

— Антон Владимирович? — вторгается в наше уединение голос Марины, и Очкарик стремительно сжимается, словно услышала змеиное шипение.

Приходится сразу обнять ее и притянуть к себе под подмышку, помогая топать до крыльца, на котором топчется уже одетая и собранная помощница по дому.

— Йени, это — Марина. Она наводит порядки и присматривает за котом. Я тебе о ней рассказывал.

Очкарик неуверенно кивает, но даже через много слоев одежды я все равно чувствую, как напряжены ее плечи.

— Марина, это — Йен, моя жена.

— Йен? — не понимает девушка.

— Йенифэер, — называет полное имя Очкарик. — Это в честь колдуньи.

По лицу Марины понятно, что она понятия не имеет, о чем вообще речь.

К счастью, это никак не отражается на тех ее способностях, ради которых я и собираюсь продлить с ней контракт.

— Запеканка с рисом и курагой в духовке, — говорит Марина, спускаясь с крыльца. — Ваши рубашки на сушилке. Оставьте их — я приеду во вторник и все поглажу.

— Спасибо, Марина.

Очкарик выдыхает только когда она полностью исчезает из виду.

Кусает губу снова и снова, кажется, почти не обращая внимания, что я уже дважды отвожу ее руку от лица.

— Ты не говорил, что она такая… молодая и симпатичная, — ворчит моя замороченная писательница.

— Ты удивишься, Очкарик, но в агентствах крайне мало женщин предпенсионного и пенсионного возраста. Особенно в том сегменте, который предполагает много физической работы по уборке жилой площади больше стандартной «двушки».

Она все равно заглядывает мне за плечо с видом маленькой злой собачки, на чью территорию забрел грозный хищник. Не уверен, что вообще поняла смысл моих последних слов. Но я не сказал ни слова неправды — сам был удивлен, когда пришел искать помощницу по дому и ожидал получить женщину почтенных лет, которая умеет делать все и знает, что такое порядок в доме. Честно говоря, Марина даже на собеседовании не произвела на меня впечатления, но кто я такой, чтобы оценивать возможности человека с его слов? В конце концов, не языком же она должна была работать, а увидеть ее в деле можно было только опытным путем.

Очкарик рассеянно улыбается, мотает головой, но скорее в ответ на собственные мысли, которые не решается озвучить. Пытаюсь вывести ее на разговор, но малышка просто трет тыльной стороной ладони об мои колючки, извиняется за перепады настроения, списывая все на гормоны и уже с сияющим лицом переступает порог дома.

Кот вертится возле ее ног, но с некоторой осторожностью. Все–таки успел отвыкнуть.

Очкарик медленно и осторожно присаживается на корточки, гладит его между ушами и обиженным голосом отчитывает:

— Вот так, вот такая она — кошачья верность. Раз тефтельками не накормила — и прошла любовь.

Добби садится и слушает в оба локатора. Я бы и поспорил, что эта мелкая белая зараза все прекрасно понимает. По крайней мере, морда у него совершенно осмысленная. Вот открыл бы рот и процитировал Ницше — я бы ни хрена не удивился.

— Все хорошо? — тянусь к жене, когда она берет кота на руки и так же осторожно поднимается. Морщит нос как от какого–то дискомфорта. Или мне только кажется? — Очкарик, давай–ка ты закончишь напрягаться и просто сядешь.

— Антон, мне уже тошно лежать и сидеть, — канючит она. — Я хоть по дому похожу, можно? Ну чуть–чуть, до лестницы и назад. Все тут потрогаю. А то… как в гостях, честное слово.

У нее такой несчастный вид, что я в который раз мысленно прошу этого чувака на небесах все–таки дать мне сына. Я с двумя плаксами не справлюсь. Разведут мокроту в четыре ручья — я же не выдержу и на хрен угроблю все воспитание.

А с другой стороны…

Представляю эти тощие, как хвост нашего Добби, косички со смешными резинками — и рожа снова как у того зеленого чувака из «Рождественской истории».

— Не знаю, о чем ты сейчас думаешь, — трется об мой подбородок малышка, — но продолжай об этом думать. У тебя очень счастливое лицо.

— Тебе показалось, — фыркаю я.

— Муж, мы дома. — Очкарик обхватывает мои щеки узкими прохладными ладонями.

— Снимай броню.