Ты плыви ко мне против течения

На кухне бабка Катерина уже трудилась. Алешке было слышно, как стреляют сосновые дрова и тяжело скребет по кирпичам, въезжая в огонь, массивный чугун. Дед лежал на печи, и бабка негромко разговаривала с ним.

– Ты поласковей будь, – говорила она. – По всему видать, большим человеком вырастет.

– В нашем деле маленьким нельзя быть, – серьезно сказал дед. – Маленький человек робеет. А в нашем деле озорничать надо.

«Верно, – подумал Алешка. – Большой художник может себе многое позволить, и все выходит как нельзя лучше».

– Чудно́е время, – сказала за перегородкой бабка. – Сделал гребенку покрасивше, и вот тебе на́ – знаменитость.

Дед яростно запыхтел, и бабка поспешила успокоить его:

– Понимаю про всё я, не сердись. Про время я говорю. Бывало, старики наши и наличники тебе разукрасят, и дугу с оглоблями, и прялку… А в знаменитых никто за это не ходил. Ученый приезжал, валёк[5] у Лизы Севастьяновой за хорошие деньги купил.

Дед притих.

– Тогда слава не тому, кому надо, доставалась. В знаменитых барин ходил, у которого мужики сру́чные были. А что верно, то верно: для простой жизни вещи теперь кое-как делают. Самих себя винить надо.

Дед слушал молча, не возражал.

– Поди поросенку дай, – попросила бабка.

Алешка задремал и проснулся от прохладного прикосновения ко лбу. Он спокойно открыл глаза.

– Вставай, Алешенька! – Бабка Катерина улыбалась. – Блины я напекла. Застынут.

Он уплетал блины, а бабка стояла напротив и радовалась, что блины получились и что у внука хороший аппетит. Ест он много и с удовольствием.

– Ешь, – приговаривала она, – ешь, не торопись… Дед, видать, в дальний путь собирается. Бродни на дворе салом мажет.

– Сегодня к Баргузину пойдем, – сказал Искусник.

Алешка обрадовался. Про Баргузина ходило столько сказок, что с трудом верилось, могут ли в наше время жить такие чудаки.

Говорили, что старый Баргузин когда-то был знаменитым купцом, жил в городе. Построил там двухэтажный дом с полукруглыми окнами, с амурами на балконах…

В Гражданскую войну жена его бежала с белым офицером. Тогда-то, не заботясь больше о богатстве, имени, о малых дочерях, ушел Баргузин в тайгу. Вырыл землянку и жил. Людей особенно не сторонился, но и в ближайшие деревни наведывался редко. Приходил голосовать. Опустив бюллетень, плясал на улице под музыку громкоговорителя, пел «Славное море, священный Байкал…».

От Голого мыса Баргузин жил зимой километрах в тридцати, а в остальное время – в пятидесяти. Отгородился болотом. Люди сами пришли к нему. Всего километрах в десяти от землянки построили бараки, стали рубить лес. Дорогу проложили.

На вырубку Алешка с дедом добрались на попутном лесовозе. Потом пешком шли. Тайга вокруг была горелая. Не лес – щетка.

Алешке представлялось, что Баргузинова землянка под разлапистым кедром, родничок поблизости, собака-волкодав. Но все было не так. Лес вокруг землянки был плохонький, родника не было, не было и собаки.

Свирепо фыркнув, шмыгнула в кусты черная с белыми пятнами кошка.

– Лаврентий! Живой? – позвал Искусник.

В землянке закашляли, и густой голос спросил:

– Кто там? Заходите!

– Дома, – сказал Искусник. – Пошли!

Низко пригибаясь, они нырнули в черную теплую яму.

– Сейчас свет зажгу, – сказали из темноты.

Чиркнули спичкой, и в углу взвился узкий язычок коптилки.

– Кто там?

Что-то большое, неопределенное заворочалось, и из темноты выдвинулось и поплыло навстречу резкое тяжелое лицо, с короткой гривой, львиным носом и остро блестевшими глазами.

Алешка чуть не вскрикнул. Но лицо остановилось, пошевелило бровями и, оскалив зубы, уплыло.

– A-а, Искусник! – сказал голос. – С кем пришел-то?

– С внуком.

– Большой… – заметил голос. – Прихворнул я тут. Лечиться собрался.

– Что стряслось-то?

– Простуда. Я вот, чуешь небось, натопил и песни залег петь.

– А что, песни помогают? – искренне удивился Алешка.

– Первое средство! Я всегда так. Почую болезнь – натоплю печку и песни пою. Песни, они желудок хороню прогревают.

Баргузин резко шевельнулся и высоким скрипучим голосом странно запел:

Много денег, много денег у меня
Под сосной зарыто.
Я счастливый
Ох да богатый серый волк.
Ах, тоска! Тоска ты моя!
Никому не нужен я.
А достану денежки —
Все вы станете родней.
Много денег, много денег у меня
Под сосной зарыто.
Знает только Васька-кот,
Где зарытые лежат.

– А Васька-то жив? – спросил Искусник.

– Что ему, бандиту, станет? Вчера рябчика принес.

– Кот – рябчика? – переспросил Алешка.

Баргузин заворочался, сел.

Теперь, когда глаза привыкли к полутьме, Алешка осмотрел землянку. Она была сделана шалашом. У входа, в углу, сушились дрова. С потолка свешивались связки грибов и лука. Посредине землянки стояла железная печка. Возле нее – два чурбака. На одном сидел сам Алешка, на другом – дед. К нарам, на которых сидел Баргузин, был придвинут ящик. На ящике стеклянный пузырек коптилки.