Ты плыви ко мне против течения

А как я за него молилась! Спать лягу, закрою глаза и вижу: уходит он от меня. Рукой машет, прощается. Вскочу – и на колени. Плачу, прошу, по полу валяюсь: «Спаси, Господи! На какое надо, на всякое испытание пойду, на жертву – только спаси!» А пришла похоронная… Катя Петяшина почтальоном тогда была. Пришла Катя с бабами ко мне. Утешать. А я не плакала. Прочитала бумагу, сняла Заступницу – материнский подарок – ив помойку. Ночью опамятовалась. С иконой засыпала и пробуждалась. Не отпускала от себя. Мы с Ильей ругались из-за иконы. Коммунист он у меня был. Стеснялся.

Искусник знал, что Лиза о Севастьянове может говорить часами, и свернул разговор на ягоды.

Была на деревне тетка Лиза лучшая сборщица. Знала она в округе все ягодные места. Знала, где земляника раньше зреет, где она сахаристей, а где крупней. И никогда не жадничала. Кто бы за ней ни увязался, всегда приводила на хорошие места…

Показывает Алешка на старые фотографии. Уж больно много солдат на них.

– А кто этот майор? – спрашивает.

– Михайло. Старший брат. Видный человек, обкомовский. В войну танками командовал, в танке и сгорел… Любили его. Умел о себе забывать. Когда мужиков погнали на войну, у него бронь была. Оставляли в обкоме за главного. А он ни в какую. «Мои дружки, – говорит, – придут с войны, как я им тогда в глаза посмотрю?» Ушел. А рядом с ним, молоденький, – Петя. Меньшой братец. До фронта не доехал: разбомбили. А тот – Егор. От ран помер. Могила его, писали, на Украине. На родине моего деда. Он сам полтавский был.

Стало Алешке не по себе. Жалко Лизу. Трудно, наверное, жить в доме, где столько мертвых солдат. Алешка и молоко не допил.

Вечером он долго не мог уснуть. В голове мелькали лица, печки, полы, фотографии. И посреди этого мелькания ясно виделись хитрые глаза Искусника.

«Неспроста он меня по дворам водит, – думал Алешка. – Что-то должен я докумекать. А вот что?»

Сон

Приснилось Алешке Искусство. Рыжий липовый лапоть. Алешка ему говорит:

«Какое же ты Искусство? Ты – лапоть».

А Лапоть не серчает:

«У тебя, Алешка, глаза слабые».

«Как это – слабые? Я не хуже отца белку в глаз бью».

«Все равно слабые. Ходил ты по деревне, а что увидел?»

«Всё видел. У Лизы Севастьяновой перегородка старыми газетами оклеена…»

Лапоть прищурил глаза и засмеялся. Алешку это обидело.

«Что ты, – говорит, – щуришься, когда ты лапоть? Ни рта у тебя нет, ни глаз».

А тот повернулся и пошел, горбатый, кособокий. Алешка – за ним.

«Идешь все-таки?» – спрашивает Лапоть.

«Могу и не ходить», – говорит Алешка.

А тот опять захихикал:

«Куда ты без меня-то…»

Шли они, шли, смотрят: сидит у дороги девочка-замазура и плачет.

«Что с тобой?» – спрашивает Алешка.

«Домишко у меня подгнил, не сегодня завтра обвалится. Одна я, без маманьки, без папаньки. Жить негде».

Сел Алешка рядом, слушает, не перебивает, а девочка говорила-говорила о своих бедах, а потом улыбаться стала. Полегчало, видно.

Подошел Алешка к Лаптю, шепчет:

«Домишко бы ей срубить, да не умею».

Лапоть, конечно, за свое – хихикает.

«Пожалеть вы умеете. А как до дела – кишка тонка. Да и то ведь! Кто говорить мастер, кто – слушать, а кто-то и работать умеет».

Рассердился Алешка.

«Хватит, – кричит, – в смешки играть! Если умный такой, помоги».

«Что ж, – говорит Лапоть, – когда домишко заваливается, его можно статуями подпирать. Говорят, помогает».

Алешка плюнул и за топор взялся.

Лапоть – тоже. Работают они. Алешка сдавать стал. А Лаптю хоть бы что! Покряхтывает. Девчонка воды принесла, умылся паренек, посвежел – опять за дело.

Нескладный получился домишко.

Сел Алешка на землю, отвернулся. Лапоть зовет его:

«Чего разнюнился? Пошли! Первый блин, известное дело».

Хотел Алешка Лаптю обидное сказать, метнул косаря – и увидел каменные палаты.

«Как же так? – спрашивает. – Мы бревенчатый домишко строили…»

Лапоть – горб чесать.

«Кто знает, – говорит. – Не всякий раз и сам поймешь, что ты слепил такое».

Зашли они в дом. Залы просторные, светлые, и куда ни посмотришь – Искусства стоят.

Выбрал Лапоть место повидней. Забрался на подставку, грудь колесом и спрашивает Алешку:

«Ну как?»

Алешка смеется:

«Куда там!»

«Ах, не нравится?»

И пошел налево-направо крушить. Что колется – колет, что рвется – рвет.

Видит Алешка – «Тайга». Лапоть тут как тут. Только треснуло. Молчит Алешка, крепится. А Лапоть – к «Культяпым оленям».

«Стой!» – кричит ему Алешка.

Тот оглянулся, хихикнул – и за свое. Схватил Алешка Лаптя, а тот хлопнул его по затылку. Парень так и сел. Тяжело Алешке, туман в глазах, но все-таки наловчился, оттащил Лаптя. Кинулся к оленям, а в лицо ему пламя. Загородился Алешка рукавом, в огонь пошел…

Чует – прохладой повеяло. Посмотрел вокруг – никого. Ветром из форточки тянет.

«Надо же, – думает, – какой сон чудной!»

Баргузин

Было так рано, что комната, где спал Алешка, светилась тем зеленоватым серебром, которым заполнены картины Рокотова и других художников, живших во времена людей с большими глазами и некрасивыми красными веками.