Ты плыви ко мне против течения

Сидел Алешка, сидел, а тут и полдень. Решил все-таки пообедать. Привязал к сучку леску, стал рыбу ловить. Место попалось каменистое, вода как стеклышко. Только закинул поплавок на дно, дернул леску – хариус. Закинул еще – еще хариус. И пошло. Ловил Алешка, ловил… Наловил двадцать штук. Устыдился. Какая рыба не уснула – отпустил. Сварил уху. От удовольствия глаза щелочками.

Прикинул Алешка, сколько прошел, показалось, что больше половины. Решил отдохнуть. Поляна светлая. Деревья кругом с причудами. Одна сосна подняла руки – женщина, да и только. Рядом пень – бычок. Голову нагнул, пролысина белая, рожки обозначились. Только губа толстовата и вбок сдвинута.

На что ни посмотрит Алешка, то и оживает.

Совсем рядом лесовичка угадал. Ну такой шустрый старикашка! Вот-вот сойдет с места, дунет-плюнет – и поминай как звали.

Не удержался Алешка, вынул топорик, нож, стал трудиться над пеньком. Режет его, рубит, а солнце все ниже. Совсем забылся парень. Будто и не в тайге он, а в классной мастерской.

Закончил наконец, отошел в сторону, радуется.

Стоит перед ним старичок, бороду култышкой теребит. За спиной котомка. Одна нога в лапоть обута, другая в пенек ушла. Хорошо получилось.

Засмеялся Алешка, и вдруг – хлоп! хлоп! – два выстрела над головой.

Оглянулся – позади человек. Смотрит сердито. Испугался Алешка. А тот вдруг стал глядеть мимо и заулыбался. Лесовичка, видно, приметил.

– Это ты, – спрашивает, – резал?

– Я.

– Ловко!

Подошел, пощупал, головой покачал.

– Видать, талант у тебя. Ты, случайно, в школе резной не учишься?

– Учусь.

– То-то я гляжу… Ну как живой – леший и леший! Далеко идешь?

– На Гладкий мыс. К деду.

– Случайно, не внук Искусника?

– Внук.

– Читал про тебя. Медаль, писали, получил?

– Получил.

– Что ж ты глядя на ночь резьбой занялся? Не видишь ничего, не слышишь. Тут, между прочим, рысь поблизости бродит.

Алешка побледнел.

– Да ты теперь не пугайся. Теперь нас двое – не тронет.

Пригласил охотник Алешку в зимовье ночевать. Пошли. Темнело быстро. Тайга надвинулась черная, как глубокий колодец. Алешка начал спотыкаться.

– Не бойся, – сказал таежник. – Уже скоро. Неожиданно тайга расступилась, и Алешка увидел низкий бревенчатый дом.

– Заночуем.

Таёжник

Они долго не могли уснуть. Сначала молча ворочались, потом таёжник стал размышлять вслух.

– Ты вот резчиком будешь. Медали тебе уже сейчас дают. Значит, талант в тебе. Но я так понимаю: всякий художник – учитель.

– Не хочу я никого учить, – сказал Алешка.

– Хочешь не хочешь, а учить будешь. Ты днем из пенька лешего соорудил. По прихоти. А я теперь в каждой коряге художество буду видеть. Кто меня этому надоумил? Ты. И я тебе благодарен. Но есть у этого дела другая сторона. Мне – тридцать два, а я все по дорогам хожу. Никуда пока не пристал. А на дорогах, сам знаешь, пыль. И столько ее в мой черепок набилось… Может, целый пуд. А вытряхивать ее ваш брат должен, потому что, если не такое дело, какая же польза от вас?.. Скажи, парнишка, по совести: как ты меня хорошему научишь, если сам кроме мамкиной юбки ну разве что учительские очки видел?

Алешке не очень-то приятно было слушать такие слова, но он не сердился. В словах была правда.

– Ты вот молчишь, – продолжал таёжник. – Сказать против нечего. А я понимаю, что несправедливо на тебя взъелся. Про жизнь ты еще узнаешь. Все про нее узнаешь. Только бывает мне обидно, что никто не вникнет в мою душевную карусель, и сам я в ней давно запутался.

Алешка молчал. Он знал, что, если человека потянуло на откровенность, лучше всего молчать. Скажешь не то слово – обидишь.

В зимовье было темно. Окно проступало неясным серым пятном. Но этого света было достаточно, чтоб мерцали гладкие сосновые доски на потолке и светился серебряно и загадочно большой алюминиевый ковш на стене. Голос таёжника плавал по зимовью, касался всех его немудреных вещей, и было тревожно и горько, словно потрогал руками полынь, которую не видел с детства.

– Я, брат, герой очень жалостливой истории, – говорил таёжник. – Все в этой истории хорошие. Такие хорошие, что у кого нервы послабее, и всплакнуть может. И все – несчастные. А виноватых нет. Самое, брат, страшное дело, когда за обиды воевать не с кем. Ты такие истории на ус мотай. Они – твой хлеб.

Таёжник замолчал и молчал долго. Ждавши, Алешка отлежал бок, но повернуться боялся. Боялся спугнуть рассказ.

– А история простая, – сказал таёжник. – До чего же она простая! Была у меня девушка. Там, в России. На речку мы с ней ходили. Я купаюсь, а она на берегу сидит. Уж когда догадался, что девчонок целовать надо!

Всю армию ждала. А случилась беда перед самым моим возвращением. Умерла у одного парня жена. Троих детишек оставила. Стал он жену искать. Да кто за такого пойдет, хотя сам он и красивый, и зарабатывает хорошо. Нашлась все же. Сама пришла. Молодая, как цветок. Не могла она со стороны на беду глядеть…

Таёжник замолчал, и больше Алешка не услышал от него ни слова. Видно, заснул.