Ты убит, Стас Шутов

На том мосту я не находился в состоянии аффекта. Я понимал, что творю, и многое запомнил. Мне нечем было оправдаться, я осознанно истязал Тому. Но в тот момент для меня существовало одна единственная «правда» ― моя собственная. Чудовище шептало: «Ты ― жертва, а Тома ― монстр». Я опять с ним не справился и понимал: дело не только в таблетках.

Я должен был это сказать. Все объяснить, оправдаться… Поймут ли они? Может быть, они такие добрые. А если нет… Так даже лучше. Это будет мое наказание, меньшее из тех, что я заслуживаю. В моем мире можно по пальцам пересчитать людей, верящих в мою доброту, полагающих, что я лучше, чем на самом деле. Двое из них ― прародители Томы. И теперь я потеряю их навсегда.

* * *

Я еще не знал, когда именно приду к ним, но твердо решил сделать это. Даже настроение поднялось, словно я собирался переложить на чужие плечи груз ответственности. Я устал мучить сам себя. Пусть теперь меня мучает Томина семья, думает о том, какое наказание мне подойдет. Тюрьма, изгнание? Я согласен на все.

Я снова стал выбираться из дома, гонять на квадроцикле, по вечерам тусить у фонтана и на стадионе. На стадионе мы с друзьями пропадали чаще, там были железные тренажеры. Спорт на короткое время помогал мне отвлечься.

А потом, в одно теплое ясное утро, я пришел к Мицкевичам домой. Я надеялся, что Тома еще будет спать, а Егорыч уже уйдет на работу. Я должен был рассказать обо всем бабушке Томы, ей одной. Егорыча и правда не было, но Тома уже проснулась. Ее бабушка с улыбкой пригласила меня в дом, не подозревая, что впускает монстра.

– Томочка, смотри, кто пришел! ― радостно защебетала бабушка, и я понял, что сейчас Томе придется увидеть меня. Я этого не хотел.

Она сидела за столом в пижаме, волосы собраны в пучок, в руках ― чашка. Когда Тома увидела меня, чашка выпала из рук и разбилась. В нос ударил резкий запах корицы. Глаза Томы испуганно, зло блеснули. Рука так и застыла в воздухе, будто все еще держала чашку. Я дернулся вперед, захотел убрать осколки сам, ведь это я виноват.

И, едва я сделал шаг в сторону Томы, она завизжала:

– Убирайся! Не подходи!

Томина бабушка остолбенела. Ничего не понимая, пыталась ее успокоить, говорила с ней, как с умалишенной: «Ну, ты чего, Тома? Это же Стас, наш Стас». Подумала, что Тома слетела с катушек. Но… Тома была в здравом уме.

Я глубоко вдохнул и попросил Тому уйти в свою комнату. А затем обратился к бабушке и сказал, что должен серьезно с ней поговорить.

И вот, мы остались вдвоем. Дома я продумал каждое слово, попытался уместить всю историю в небольшой рассказ. Я знал: Томина бабушка быстро все поймет. Она может закричать и выгнать меня, не дождавшись, пока я закончу. А мне было жизненно важно рассказать все, так, чтобы она попробовала ощутить себя на моем месте. В душе еще теплилась надежда: а вдруг меня поймут? Хоть немного? Но конечно же, нет. Я сразу это понял по каменному лицу Томиной бабушки, по плотно сжатым губам.

Она не перебивала меня до самого конца, даже не двигалась. Потом она некоторое время молчала, и это было особенно тяжело. Мысленно я просил: наорите на меня, бросьте в меня чем-нибудь, ударьте, позовите Егорыча, и пусть меня побьет он. Но нет. Только тишина. И я тоже не смел ее нарушить, хотя и задыхался в ней. Ну и что теперь? Попрощаться и просто уйти, по дороге с кухни ухватив из вазочки конфетку? Но наконец Томина бабушка смилостивилась. Она тихо велела мне убираться и дала совет поискать адвоката. И тогда мне стало удивительно легко. Будто я сделаю шаг ― и взлечу.

Я понял, что теперь будет: меня уничтожат. И поделом.

* * *

Я превратился для Томиных родных во врага номер один, для своих ― тоже.

Мамины визги: «Ты совсем не думаешь о семье!», прерываемые на щедрые глотки коньяка; папин рев: «Ты совсем не думаешь о деньгах! Представляешь, сколько уйдет на твоих адвокатов?»; жалобный Янкин плач: «Ты ведь не оставишь меня, Стасик?» ― разрывали мне слух. Раз за разом моя семья встречалась с семьей Томы, тщетно пытаясь договориться. Мицкевичи настаивали на суде, Шутовы ― на том, чтобы решить дело миром ― зачеркнуто ― деньгами.

Бедную Тому тоже таскали на идиотские переговоры, но она все время молчала. Она казалась угасшей, выпотрошенной. Она словно была не здесь. Если бы я знал, что это только маскировка… Ведь с ней что-то происходило. Казалось, в ней разгоралась маленькая искорка, но эта искорка грозила разжечь пожар. Сколько жизней пожар заберет? Впрочем, я мог бы догадаться: одну. Ту, которую и не жалко.

Вот почему Томе не нужен был чужой суд.

* * *

Снова приехал отец. Из-за наших проблем он все чаще бывал в старом доме. Как всегда зайдя без приветствия, он на ходу перешел к делу: ткнул мне в нос какие-то бумажки. Это была рекламка спецшколы для трудных подростков. Оказалось, он уже все решил. Я уеду туда на два года, там исправляют таких, как я. Мицкевичи согласны, мать тоже.