Ты умрёшь завтра(СИ)

     К концу лета участковый Полищук нашел вандалов, разгромивших квартиру санитарки Путиковой. По ходу расследования выяснил, что общее количество разграбленных («развандаленных», как выразился сам Полищук) бандой квартир равнялось тридцати двум. Правда, поимка преступников душу Казимира Григорьевича сладким нектаром радости не омыла, напротив, макнула ее в кислотный раствор негодования, острый и крепкий, как соус чили. Взбесился Полищук, потому что одним из членов банды марадеров оказался его собственный сын Илюша. Мало того, свиток, столь ценный для историка Семыгина, как выяснилось, уже почти год пребывал в его собственной квартире, под кроватью сына пылился. Ну как при таких обстоятельствах можно надеяться на проникновение в историю с целью занять почетное место рядом с великими первооткрывателями?! Одним словом, очень расстроился Полищук, так что сынуля выгреб на полную катушку, рука то у Казимира Григорьевича была железная, бицепс — не половой орган, он и в шестьдесят работает, как положено. В завершение наказания, Полищук пинками пригнал сына в участок, и выдал форму с ефрейторскими лычками, благо штатное расписание позволяло устроить на службу еще одного милиционера младшего состава.

     — Я твою дурь в правильное русло направлю, — хмуро наставлял сына Казимир Григорьевич. — Ты два года после армии балду пинал, нихрена не делал, пора и совесть знать.

     Илья не возражал, он вообще к самостоятельному размышлению и принятию решений был не склонен, потому как с рождения интеллекту противился, так что новая работа как раз по нему пришлась.

     Решив проблему с сыном, Полищук отправился к историку Семыгину и вручил ему многострадальный свиток. Нюансы дела квартирных погромов Казимир Григорьевич опустил, но Аркадий Юрьевич на них и не настаивал. Приняв дрожащими от волнения руками документ, он был готов Полищука расцеловать, а потому тут же усадил участкового за стол и принялся угощать водкой с солеными баранками и кабачковой икрой (больше ничего в холодильнике не имелось), заверяя гостя, что профессиональное содействие правоохранительных органов оказалось неоценимым, а может и решающим в его — Семыгина, историческом расследовании. Польщенный и растроганный Полищук добросовестно водку приговорил и откланялся, понимая, что Аркадию Юрьевичу натерпится приступить к изучению документа. И был Полищук прав, как только дверь за участковым закрылась, Аркадий Юрьевич уселся за стол, вооружился лупой, и принялся изучать свиток.

     К вечеру следующего дня, ни на секунду не сомкнувши глаз, и даже не сделав перерыв на чай, тщательно проанализировав каждый квадратный сантиметр огрубевший от времени шкуры, изучив каждое слово и тем более нечитаемые в предложениях пробелы, Аркадий Юрьевич текст познал, и укрепился во мнении, что отец Сергий неверно истолковал то немногое, что ему удалось прочесть. В сущности, свиток являлся летописью трагедии, в нем описывались последние дни существования града Ирий. Приобретенные в свое время фолианты по старорусским диалектам получили возможность поделиться с хозяином своим знанием, — в переводе историка Семыгина свиток (с его же пометками) читался так:

     «…Небеса полыхали, и пламя с небес сошло и град поглотило, и ветер ревел (пробел, очевидно, имелось в виду «ревел медведем», или «ревел вепрем»), кружил хороводом, закручивал пламя, так что сноп огненный над градом до самого неба стоял, и шел с небес пепел, как снег, и солнце за дымом и гарью сокрыто было. И со всей тайги пришли (пробел, должно быть «волки», потому как позже они выли), смотрели на пожарище и выли, а люди, кто уцелел, бросили добро нажитое огнищу, и бежали к храму Господнему. Дней ровно три буянило пламя — наказание Господа нашего за грехи, и ересь языческую, что горожане исповедовали. А затем пожар унялся, от града только треть усадьб да (пробел, наверное, еще какие-нибудь строения) уцелело, а все остальное в пепел обратилось и сажу. А Храм Господен, славу Иисусу, ни одна искра не тронула.