Тыл-фронт

Чекман понял, что этот разговор до добра не доведет, и повел беседу сам. Он больше рассказывал, чем спрашивал. Чертищев тоже убедился, что старухи нужно опасаться. Теперь он только поддакивал и вскоре умышленно громко зевнул.

— Спать, спать. Завтра мне, Марковна, к четырем нужно, — заторопил Чекман.

Марковна постелила гостю на полу перину, в ноги положила шубу и застелила все простыней.

— Ну вот, — воркотала она, — раздевайся и — с богом. Мы сейчас уберемся, — и зашаркала к двери.

Белозерский пристально взглянул на Чертищева, словно спрашивая, не забыл ли тот сказанного, и выключил электричество.

— Чего это ты, не раздевшись, свет погасил? — раздался голос Марковны.

— Разденусь и без света, пусть укладывается, — добродушно ответил Чекман.

Чертищев бесшумно снял со своей постели простыню и положил на стул. Потом стащил изрядно истоптанные сапоги, лег, не раздеваясь, и накрылся с головой байковым одеялом. «Скорей бы выбраться отсюда. Страшно. Больше не пойду ни за какие деньги. Узнают — слопают», — подумал он и забылся в беспокойном сне.

— Чудной какой-то красноармеец, — тихонько, чтоб не услышал гость, шептала мужу Марковна. — Вроде и медалист, а бестолковый. И зачем только таким медали дают?

— Наше дело сторона, — буркнул тот. — Давай спать, а то завтра рано подниматься.

— Ты у меня надежный, не проспишь, — проговорила Марковна.

Встал Белозерский в четыре часа и, прислушавшись к ровному дыханию жены, быстро оделся. Выходя, он с сердцем толкнул носком валенка храпевшего Чертищева. Испуганно вынырнув из-под одеяла, тот сообразил, где находится, и утвердительно закивал головой. Захватив коробку с миной, Чекман бесшумно вышел из комнаты. Рейдовик опустил тяжелую от сна голову на подушки и снова уснул.

Со станции разноголосо доносились гудки паровозов. Жизнь там шла, как хорошо отрегулированный механизм, размеренно вращались колесики, вовремя передвигались рычажки. «Ничего, скоро нарушу ваш покой», — с ненавистью думал Белозерский.

2

Поезд прибыл в Уссурийск. Федорчук подхватил вещевой мешок, вышел на перрон, откуда людской поток вынес его на привокзальную площадь. «Куда же теперь? Товарищ старший лейтенант сказав: прямо. Где ж цей рисуночек?» — рассуждал он сам с собой. Наконец извлек из кармана набросанную Рощиным схему, посмотрел на нее и, никого не расспрашивая, зашагал в город.

* * *

Наложенный в темноте жгут, как только Федорчук возвратился в батарею, санинструктор снял и заменил настоящей повязкой. Против «лечения» Федорчук не возражал: «Знаю, шо загрязнение… Та у хорошого доктора не страшно, — лебезил он перед саниструктором. — Доложи, друже, що ранение поверхностное и ты уже меня вылечив». Но как он ни убеждал санинструктора, как ни доказывал Рощину, что «через пяток днив ничего не будэ», пришлось направляться в госпиталь.

К часу дня Федорчук был уже в приемной. Сдав в регистратуру направление, отыскал свободное местечко и, взглянув на ожидавших приема бойцов, удивленно спросил.

— Вы, друзи, чего зажурылысь? Хвороба доняла? Плюньте! Для солдата боль не страшна. Мабуть от тоски? — и, лукаво подкрутив усы, вдруг тихо запел густым приятным басом:

Гей, ну-мо хлопци,
Добри молодци…

— Кто здесь хулиганит? — набросилась на него выбежавшая из амбулатории рыженькая санитарка.

— Ни, дочка! А спивав я: ефрейтор Кондрат Денисович Федорчук, потому как хлопцы заскучалы. Я, як старший по званию, отвечаю за боевой дух войськ. Он, голубонько, лучше всяких лекарств вылечивает людей. Ну, дивчино рыбчино, канарейка моя, я и заспивав. Ты хосенько, ладнесенько, — подмигнул он ей.

Санитарка, а за ней и привставшие со своих мест бойцы, дружно захохотали.

— Маша, что здесь происходит? — удивленно спросил выглянувший на смех молодой военврач.

— Да вот, Кондрат Денисович лечит своим методом больных, — силилась она сдержать смех.

— Какой Кондрат Денисович? Вы, что ли? — обратился он к Федорчуку.

— Так точно, товарищ военврач! Це я.

— Зачем же вы беспорядки устраиваете? — строго спросил тот. — Что у вас с рукой?

— Прострелена. Та винуват я сам…

— Прострелена? Что же вы здесь сидите? В приемную! — приказал военврач, скрываясь за дверью.

Федорчук виновато взглянул на бойцов, развел руками: ничего не поделаешь, и направился за ним в приемную.

— Раздевайтесь! При каких обстоятельствах были ранены?

— Та ночью. Японцев ловили. Ну, один пидняв руки, а я здуру и нагнувся, щоб выволокти за ноги с пид куста другого. Так вин за винтовку и бах, не целясь. Ну, другий раз я ему бухнуть не дав.

— Кость повреждена? — прервал его врач.

— Та ни. Через мясо проскочила, — убежденно заверил Федорчук.

Санитарка быстро сняла бинты, врач принялся осматривать рану.

— Так, так. Согните руку в локте… Хорошо, очень хорошо! Поднимите. Где чувствуете, боль?

— Нигде вона не болыть, — объявил Федорчук. — Хоть сто раз зигну и пидниму.

— Как не болит? Вы первый у меня, что ли? Придется с полмесяца полежать.

— А потим? — поинтересовался Федорчук.

— А потом в часть.

— В батарею?

— Почему в батарею? Куда направят по выздоровлении.