Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Много позднее Зорин жаловался, что всю свою жизнь исполнял одни лишь тягостные поручения. Он был советским послом в Чехословакии, когда там произошел переворот. А потом, уже будучи заместителем министра, руководил образованием соцлагеря. Ему довелось стать первым послом в ФРГ и принять на свои плечи все тяготы, связанные с германскими делами и Берлином. Только стал представителем СССР в ООН, как туда заявился Хрущев и устроил скандал. А потом разразился Карибский кризис, и ему пришлось краснеть перед всем миром, доказывая в Совете Безопасности, что советских ракет нет на Кубе… Одно только было хорошее назначение — главой советской делегации на переговорах по разоружению в Женеве. Разоружение — дело благородное, интеллигентное. Женева — место тихое.

Первый раунд весной 1960 года прошел действительно вполне спокойно. Но теперь напутствие Хрущева было жестким: если США и их союзники откажутся принять нашу программу всеобщего и полного разоружения, — разоблачить их перед всем миром как виновников гонки вооружений.

Возобновление работы Комитета десяти 7 июня обставлялось, как и задумал Хрущев, с большой пропагандистской помпой. Было его послание главам правительств — участников Комитета. Остальным государствам Москва направила ноту правительства СССР. К ней прилагался проект основных положений будущего договора. Поэтому говорить Зорину было уже нечего. Он просто повторил, что Советский Союз предлагает осуществить всеобщее и полное разоружение в три этапа. После его завершения у государств останутся лишь формирования полиции или милиции, оснащенные легким стрелковым оружием. Начать такое разоружение, как в свое время посоветовал де Голль, Советский Союз предлагал теперь с ликвидации средств доставки ядерного оружия.

Интересно, верил ли сам Никита Сергеевич в громадье своих планов всеобщего и полного разоружения? Скорее всего нет. Будучи человеком практической сметки, он не мог не понимать, что все эти предложения не реальны и не осуществимы. Да и не делалось никогда ни в Генштабе, ни в Министерстве обороны, ни в научных институтах каких-либо детальных проработок сокращения и ликвидации вооружений. И это Хрущев тоже знал. Поэтому для него всеобщее и полное разоружение было прежде всего красивой пропагандистской идеей, которая придаст новый привлекательный облик социализму, станет противопоставлением безудержной гонке вооружений, которую разжигают империалисты.

Но был и сугубо практический вопрос, который побуждал Хрущева так резко и остро ставить вопросы разоружения. Это — собственные военные. Хрущев считал, что вооруженные силы и оборонка разрослись непомерно, и им нужно подрезать жирок.

Но военные, надо отдать им должное, очень быстро поняли, что всеобщее и полное разоружение, в силу утопичности этой идеи, им никак не грозит. Поэтому, как это ни звучит парадоксально, не было в Советском Союзе более яростных сторонников всеобщего разоружения, чем маршалы Малиновский, Гречко и все Министерство обороны.

Но за этой стойкой преданностью всеобщему разоружению таилась и своя маленькая хитрость. Она позволяла военным столь же стойко выступать против любых «частичных» мер в области сокращения или ограничения ядерных и обычных вооружений. Нечего нам всякими мелочами заниматься и отвлекать внимание народов от программы всеобщего и полного разоружения, говорили они мидовским коллегам, которые предлагали приступить хотя бы к некоторым практическим шагам в деле разоружения. И по мере того как позиции Хрущева в партийной верхушке ослабевали, так называемые частичные, а по сути своей, реалистичные меры разоружения тоже постепенно исчезали из советской программы. Громыко относился к этому стоически, на Президиуме с военными никогда не спорил, а уступал. Единственную тему, которую он старался удержать на плаву, — прекращение ядерных испытаний — и то проталкивал через Хрущева, оставаясь как бы в стороне.

По этим причинам пропаганда всеобщего и полного разоружения велась агрессивно, с шумом и бранью, так, что вызывала к себе инстинктивное недоверие и отторжение. В советской делегации в Женеве это называлось «эффектом Шустова».

Шустов — начинающий дипломат из делегации Царапкина, ныне посол по особым поручениям — был очень изобретательный, живой и остроумный молодой человек, которым гордилась вся славная референтура. Каждое утро он шел пешком узкими улочками района Паки из отеля «Метрополь» до рю де ля Пэ, где работала советская делегация. По пути у одной из вилл за небольшой изгородью обычно сидела собака, самая обыкновенная, добрая и умная швейцарская собака, которая и лаять-то по-настоящему не умела — отвыкла, инстинкты пропали. Так вот, Володя Шустов, проходя каждое утро мимо этой доброй собаки, делал злое лицо и орал на нее страшным голосом: «Мир!!! Дружба!!!» Сначала собака удивлялась, а потом стала злиться все больше и больше. Постепенно восстановились природные инстинкты, и теперь, когда Шустов появлялся на улице, собака с лаем бросалась на ограду еще до того, как услышит ненавистные «мир и дружба».