— Ты не можешь оставаться больше в доме и семье шейх-уль-ислама, ибо я могу опасаться, что тебе будут плевать в лицо и что к тебе будут относиться с меньшим уважением, чем к христианской собаке или иудейской свинье.
И я вначале отвечал ему:
— Клянусь Аллахом, я не разведусь со своей женой, хотя бы ты предлагал мне за это царство Ирак!
И шейх-уль-ислам, который хорошо знал, что насильственный развод запрещен шариатом, отвел меня в сторону и стал умолять в самых ласковых выражениях, чтобы я согласился на этот развод, говоря мне:
— Покрой мою честь, и Аллах покроет твою!
И я наконец снизошел до развода, сказав дочери шейх-уль-ислама:
— Я отвергаю ее один раз, два раза, три раза, я отвергаю ее!
Ибо такова формула безвозвратного развода. И после произнесения ее, так как я делал это по настоятельному требованию самого отца, я оказался сразу освобожденным от обязательства внести выкуп и приданое и избавленным от самого ужасающего кошмара, какой только давил грудь какого-либо человеческого существа.
И, не теряя времени на прощание с тем, кто в течение ночи был отцом жены моей, я без оглядки пустился наутек и одним духом прибежал к своей лавке, в которой меня все время дожидалась юная дева совершенной любви. И она сладчайшим голосом своим пожелала мне благополучного прибытия, со всей пристойностью своих манер поздравила меня с успехом и сказала мне:
— Вот теперь наступил час для нашего союза! Что думаешь ты об этом, о господин мой?
И я отвечал:
Шейх-уль-ислам, услышав из уст самого главы племени объяснение всей этой суматохи, потребовал от меня признания.
— Будет ли это в моей лавке или в твоем доме?
И она улыбнулась и сказала:
— О бедняжка! Разве ты не знаешь, сколько стараний должна приложить женщина к своей особе, чтобы все было так, как подобает?! Поэтому необходимо, чтобы это произошло в моем доме!
И я отвечал:
— Клянусь Аллахом, о владычица моя, с каких это пор лилии ходят в хаммам и розы принимают ванну? Моя лавка достаточно велика, чтобы вместить тебя, о лилия или роза! Если же моя лавка сгорит, у меня есть еще для этого мое сердце!
И она мне отвечала, смеясь:
— Ты поистине изменился. Вот ты уже отделался от своих прежних манер, таких грубых. И ты умеешь говорить прекрасные комплименты. — И она прибавила: — Ну а теперь вставай, запирай свою лавку и следуй за мной!
И я, который только и ждал этих слов, поспешно отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
И, выйдя из лавки последним, я запер ее на ключ и последовал на расстоянии десяти шагов за группой, состоявшей из молодой девушки и ее рабынь. И мы таким образом подошли к одному дворцу, дверь которого отперлась при нашем приближении. И когда мы вошли в него, ко мне подошли два евнуха и пригласили меня отправиться вместе с ними в хаммам. И я, решившись делать все, не спрашивая объяснений, дозволил им провести меня в хаммам, где я и принял ванну чистоты и свежести. И после этого, облеченный в тончайшие одежды и надушенный китайской амброй, я был отведен во внутренние покои, где меня уже ждала, небрежно раскинувшись на парчовом ложе, юная дева моих желаний и совершенной любви.
И вот когда мы остались одни, она сказала мне:
— Иди же сюда, иди же, о мой барабанщик! Клянусь Аллахом! Нужно быть глупым до крайних пределов глупости, чтобы отказаться, как ты недавно сделал, от ночи, подобной этой. Но чтобы не огорчать тебя, я не буду вспоминать прошлое.
И я, о господин мой, при виде этой юной девушки, уже совершенно обнаженной, белой и прекрасной, и роскошного ее сложения, и роскошного ее пухлого зада почувствовал себя вознагражденным за все пропущенное время и уже был готов наброситься на нее. Но она остановила меня жестом и улыбкой и сказала мне:
— Перед боем, о барабанщик, я хочу знать, известно ли тебе имя противника твоего?
— Источник благодати!
— Нет!
— Мать белизны!
— Нет!
— Сладкая плоть!
— Нет!
— Очищенный кунжут!
— Нет!
— Базиликовые мостки!
— Нет!
— Ретивые кудряшки!
— Нет!
Тогда я сказал:
— Ради Аллаха! О госпожа моя! Я знаю еще только одно название — гостиница дядюшки Мансура!
Но она сказала:
— Нет! — и добавила: — Чему тебя только учили теологи и мастера грамматики?!
И я ответил:
— Ничему такому.
Она сказала: