Тысяча свадебных платьев

– Под «потом» мама подразумевает: «когда я пролечу со своей галереей», – язвительно вставила Рори. Потому что именно это Камилла всегда и имела в виду. Что рано или поздно ее дочь поймет, что полезла не в свое дело, и это заставит ее вернуться на более благоразумную стезю. «Благоразумный» – вообще всегда было любимым словечком матери. Нельзя выходить за рамки дозволенного. Нельзя нарушать порядок. И прежде всего – нельзя допускать публичного позора.

Камилла вздохнула, напуская на себя страдальческий вид.

– Я этого не говорила, Аврора. К тому же мы с тобой уже это обсуждали. У тех произведений, которые ты собираешься выставлять, нет будущего. Жестянки с томатным супом и кролики из надувных шаров – все это лишь причуды. Сегодня они есть – а завтра их нет. – Она ненадолго умолкла, тщательно промакивая салфеткой рот. – Цель искусства – сохранение культуры, выражение красоты, а вовсе не шокирование публики. Вот почему истинные мастера навсегда остаются мастерами. И именно поэтому спустя лет пятьдесят никто не вспомнит даже имени Энди Уорхола. Потому что настоящее искусство – вечно. Вы согласны со мною, мисс Руссель?

Рори тихонько застонала:

– Пожалуйста, вот только не надо втягивать в наш спор Солин.

– Никто тут и не спорит, дорогая. Мы просто сидим и разговариваем. К тому же, французы, как никто, разбираются в искусстве. Именно они дали нам Моне, Дега, Ренуара, Сезанна – перечислять можно бесконечно.

– И вот вам, пожалуйста! – воскликнула Рори, обращаясь, скорее, к Солин. – Если это не Ренуар или Моне, или не опус какого-нибудь другого запылившегося старикана, – то это, значит, не настоящее искусство.

– Ну, давай, потешайся, – отрывисто произнесла Камилла. – Однако так уж случилось, что я кое-что знаю о предмете нашего спора. Мир искусства умеет отсекать от себя тех, кто чересчур отклонился от хорошего вкуса.

– А кто, интересно, решает, что воплощает собою хороший вкус? Ты?

– Специалисты решают. Историки, коллекционеры, критики. Их мнения могут или возвеличить художника, или его погубить. Так же как и владельца галереи.

Солин некоторое время слушала все это молча, распихивая еду по тарелке. Потом предельно аккуратно положила вилку и подняла взгляд на Камиллу.

– Во время войны нацисты называли искусство, которое им не нравилось, дегенеративным. Они тогда решали. Они утверждали, что там, дескать, неподобающая тематика. Хотя все понимали, что за этим стоит. В действительности, boche плевать было на то, что подобает. Их ненависть была обращена к самим художникам: к тем, кого они любили, во что верили… и какой они были фамилии. – Она умолкла на мгновение, прикрыв глаза. – Художников арестовывали и допрашивали. Некоторых – в основном евреев – убивали. Однажды ночью немцы устроили огромный костер в парке перед Национальной галереей, сжигая без остатка целые коллекции. Пикассо, Дали, Миро. Все было утрачено. Работы вашего любимого Ренуара или Моне уцелели только потому, что, пока все прочее горело, эти картины урвали себе – точнее, попросту украли – нацистские офицеры. Потому что они тогда выбирали, чему быть, а чему погибнуть.

Щеки Камиллы покрылись розовыми пятнами, как будто ей только что влепили крепкую пощечину.

– Вы что, сравниваете меня с нацистами, мисс Руссель?

– Я всего лишь даю понять, что, если позволить какой-то группе людей решать, что достойно существования, а что нет – это может иметь ужасные последствия. Мнение о предметах искусства, как и обо всех прочих вещах, должен составлять тот, кто на них смотрит, n’est-ce pas?[52]

Камилла расправила плечи, как птица, которая распушает перья для придания себе грозного вида.

– Все это весьма трогательные сантименты, мисс Руссель. Но я считаю, что куда разумнее придерживаться своей полосы движения, в особенности здесь, в Бостоне, где эти полосы порой довольно узки. Мы, может быть, и кажемся со стороны огромным городом, однако в глубине своей мы пугающе консервативны и склонны с недоверием относиться ко всему крикливому или иностранному.

Рори в ужасе уставилась на мать. Ей и раньше доводилось наблюдать, как ее матушка осаживала людей – хладнокровно, с хирургической точностью и даже не моргнув глазом, – но тогда это бывало заслуженно. Теперь же происходило совсем другое. В ее речи Рори слышала презрительность и едва прикрытый антагонизм, а напряженный, неестественный язык тела еще более подчеркивал ее воинственную заносчивость. А еще она видела лицо Солин – пепельно-бледное, ошеломленное, как будто на нее внезапно набросились из засады. Рори чувствовала, что ей необходимо вмешаться, сказать что-нибудь, чтобы отвлечь враждебные нападки своей матери, – вот только что? Если она выступит на защиту Солин, то сделает только хуже.

Она едва не вздохнула от облегчения, когда Солин внезапно взяла свою сумочку и встала из-за стола.

– Я вдруг спохватилась, что забыла в дамской комнате помаду. Прошу меня извинить.

Подождав, пока Солин отойдет на достаточное расстояние, чтобы их не услышать, Рори повернулась к матери:

– Ты что такое делаешь?!