Тысяча свадебных платьев

С того дня, как по городу пошел слух, что на «L’Aiguille Enchantée» – на мою «Зачарованную иглу» – пал выбор при заказе подвенечного наряда для одной из кузин Кеннеди, у меня нет ни минутки покоя. Телефон звонит с утра до вечера – и в основном это невесты, полиставшие светскую хронику и внезапно пожелавшие себе свадебное платье от Руссель. А еще есть масса любопытных зевак, которые забредают с улицы в салон или стоят на тротуаре, тараща глаза, словно ожидают увидеть в витринном окне пришпиленную за подол невесту.

Я понимаю, почему все пришли в такое très agité[53]. Кеннеди для американцев – едва ли не настоящее королевское семейство (которого у них, собственно, никогда не было), а это значит, что даже их дальнюю родственницу все воспринимают как некую сказочную принцессу. И если все получится, как я задумала, мое платье и правда будет достойно сказки. Я создала потрясающий наряд – быть может, лучшее творение в своей жизни. Из чесучи цвета слоновой кости с серебряным шитьем и нежно-розовыми кварцевыми кристалликами. Осталось только прикрепить бант и закончить бисерную вышивку на поясе – а времени остается все меньше и меньше. Я работаю днями и ночами, чтобы закончить платье к сроку, но я ведь не могу обходиться совсем без сна. Пусть даже ради бостонской элиты.

Почти в два часа ночи я наконец поднимаюсь в свое жилище на третьем этаже. Мне необходимо пару часов отдохнуть, а потом я снова спущусь шить. Однако я все же слишком взвинчена, чтобы уснуть. Я иду на кухню, делаю себе порцию горячего шоколада, добавляю немного бурбона – так, как пил его обычно Мэдди – и с чашкой возвращаюсь в спальню.

Возникает желание выкурить перед сном сигарету, но я забыла пачку внизу, в мастерской, и слишком вымоталась, чтобы за ней идти. Шоколада оказывается вполне достаточно, и вот уже веки начинают потихоньку слипаться. Пару часов сна – это все, что мне сейчас нужно.

Не представляю, сколько времени я проспала, когда просыпаюсь от едкого привкуса гари в глотке. В комнате тьма, воздух наполнен дымом. Я скатываюсь с кровати на колени, надеясь продышаться, и ползу в направлении лестницы. Цепляясь за перила, спускаюсь вниз, ничего не видя из-за плотного, все более сгущающегося дыма – глаза оказываются совершенно бесполезны. От нестерпимого жара мне обжигает горло и грудь. «Беги скорее! – отчаянно вопит мой мозг. – Не останавливайся!» Однако я замираю на месте, видя алеющее зарево в глубине дома и слышу жуткое потрескивание пламени, пожирающего все на своем пути.

Мои мастерские, мои труды – все сейчас в огне.

В отчаянии я вскакиваю и, вместо того чтобы бежать прочь, мчусь к этому чудовищному зареву. Когда я добираюсь до самой большой из комнат, то стоящий стеной жар отбрасывает меня назад. Полки с запасными рулонами тканей сплошь объяты огнем, занавески тоже – а также мой рабочий стол, где всего пару часов назад я расшивала узор. Именно так я всегда представляла себе ад.

И в этот момент я вижу их – три свадебных платья в разной степени готовности. Их тени гротескно тянутся по задней стене и покачиваются, так что кажется, будто они танцуют. Я в ужасе наблюдаю, как языки пламени взбираются сбоку по юбке, затем перескакивают на рукав висящего рядом платья, пожирая кружева, пуговицы, бисер.

Мне слышится какой-то вой, заглушенный алчным гудением пламени. «Видимо, сирена», – смутно проскальзывает у меня в мозгу. Вероятно, кто-то вызвал пожарных. Но нет – оказывается, звук этот исходит от меня. Пронзительный, щемящий душу, безутешный вой – как мать оплакивает детей в минуту неотвратимой смерти.

Не раздумывая, я шагаю в этот жар, хватаю за талии два манекена с платьями. Крича и задыхаясь, тащу их к лестнице, потом спускаюсь по последнему пролету ступеней, спотыкаясь, путаясь ногами в их юбках и шлейфах, там вслепую бреду к входной двери, к безопасности улицы.

Еще не успев выйти на крыльцо, я ощущаю жгучую боль в левой руке. По одному из спасенных мною платьев кверху ползет пламя и через мгновение перебрасывается на рукав моего кардигана. Я тут же бросаю платья и в ужасе кричу, пытаясь прихлопнуть все более распространяющийся огонь, который, жадно облизывая одно запястье, тут же перебирается и на другое. Такой боли я в жизни не испытывала, она ослепляет, пронизает насквозь. Как бы я ни размахивала руками, пламя ползет все дальше. И тут раздаются пожарные сирены – громкие, оглушительные, настоящие, – и внезапно все вокруг оказывается во тьме. Меня сталкивают на землю, накрывая плотным покрывалом.

Несколько часов спустя я прихожу в себя в ожоговом отделении – с пересохшим ртом и затуманенной головой после морфина. Обе руки забинтованы по локоть. Как объясняет доктор, у меня ожоги третьей степени, причем левой руке досталось больше, чем правой. Говорит он медленно, точно объясняя это малышу, и я действительно чувствую себя маленьким, беспомощным и растерянным ребенком.