Тысяча свадебных платьев

Не знаю, что бы я здесь делала без Аделин. Она помогла мне стать увереннее, знакомя меня с другими волонтерами и по мере сил сглаживая мои конфузы и оплошности.

Один день мне запомнился особенно ярко. У нас было большое поступление раненых, и все торопились скорее застелить новые койки. Я поспешно вышла из прачечной с огромной кипой свежего белья и, свернув за угол, на всем ходу налетела на главного врача больницы – более известного как «доктор Джек», – облив его горячим кофе.

Вспыльчивый нрав Самнера Джексона часто становился темой обсуждения среди медсестер и санитарок госпиталя. Но когда я посмотрела на него в тот день – увидев залитый черным кофе белый халат и стремительно сгущающиеся на лице тучи, – я поняла, что слухи явно приуменьшены. Он был высок и крепко сбит, с широченными плечами, с густыми мохнатыми бровями, низко нависающими поверх глаз, и с характерным носом, скорее напоминающим профессионального боксера, нежели хирурга.

Я поскорее выпалила извинение на французском, потом на английском, затем снова на французском, все это время отчаянно пытаясь не вывалить на пол кипу простыней. Как обычно, мне на выручку подоспела Аделин, объясняя главврачу, что я тут новенькая и еще немного неповоротлива. Он вперился в меня своими темными, непроницаемыми глазами, и у меня замерло дыхание.

Наконец вместо гневной насупленности на его губах появилась едва заметная улыбка.

– Мадемуазель, как врач я глубоко убежден, что кофе, имеющий высокую эффективность при приеме внутрь, при наружнем применении приносит крайне мало пользы. В будущем постарайтесь быть чуть помедленней на поворотах.

С этими словами он бочком меня обошел и двинулся дальше по коридору, а я осталась стоять с подкашивающимися коленями и забрызганными кофе простынями.

За прошедшие с тех пор недели я многое узнала о Самнере Джексоне, о его личном участии в спасении раненых и о тех невероятных усилиях, что он предпринял, чтобы ни один немецкий солдат уж точно никогда не занял койку в нашем госпитале. Больные, за которыми мы ухаживаем, – это французы, канадцы, англичане или американцы. Мы в большинстве своем не делаем различий между их национальностью. Главное, что нам известно – это что все отделения постоянно заполняются, как заполняются и розданные судна.

Некоторые из лежащих у нас мужчин – если точнее, юношей, которые немногим старше меня, – попадают сюда из лагерей для военнопленных, и как только они достаточно оправятся, их отсылают обратно. Других, наиболее тяжело раненных, отправляют домой – они слишком покалечены, чтобы оставаться в рабочем строю. А некоторые умирают. Причем порой умирают после, казалось бы, почти полного излечения. Для меня всякий раз большое потрясение – приехать утром и обнаружить опустевшую постель. Или уже занятую совершенно другим, незнакомым мне человеком. И медицинские заключения при этом одни и те же: «Внезапное ухудшение состояния», «Сепсис», «Инфаркт», «Кровоизлияние», «Врачи сделали все, что могли». Это всегда настолько неожиданно, настолько жутко и трагически непредсказуемо.

В первое время я пыталась кого-то об этом расспрашивать, но ни один человек из персонала, похоже, не желал говорить об этих опустевших койках. Дескать, врачи и медсестры занимаются теми, кто остался жив. И, как я быстро усвоила, мне тоже следует придерживаться этой линии, если я хочу работать в госпитале. Я должна делать то, что мне говорят, без лишних вопросов и комментариев, и не совать свой нос во все, что за пределами моей компетенции.

И вот я выполняю то, что мне поручают. Держусь тише воды ниже травы, стараясь приносить пользу. Забочусь о питании раненых, слежу за порядком на складе, бегаю туда-сюда, принося и передавая все, что требуется принести или передать. И все же любимым моим занятием остается написание писем за тех солдат, которые сами не могут это сделать. Возможно, причина кроется в тех словах, которые Энсон сказал мне тогда в столовой: что эти послания родным и любимым тоже спасают солдатам жизнь.

Слова, что мне приходится записывать, зачастую полны печали, но все же в них всегда ощущаются мужественность и отвага. Иногда, когда пишу, я еле сдерживаюсь, чтобы не расплакаться, поскольку сознаю, что где-то есть мать, или жена, или невеста, которая вскоре прочитает эти слова и зальется слезами благодарности и вместе с тем – глубокого страдания. Изувеченный – но живой. Слепой – но получивший пощаду. Живой – но безвозвратно изменившийся.

Причем нет никакой возможности узнать, когда эти письма дойдут до адресата – и вообще, случится ли такое. Личная корреспонденция долгими днями, а то и неделями лежит нетронутыми стопками, ожидая, когда ее перешерстят цензоры. Наконец, после их тщательной «чистки», почту грузят на корабль или самолет – и, если повезет, письма доберутся до места назначения через четыре-шесть недель. Если доберутся вообще.