Тысяча свадебных платьев

Рори так удивилась, когда я сказала, что она напоминает мне меня саму, и немного смутилась от того, что ее так четко увидели насквозь. И все же я сказала ей чистую правду. Эта девочка – а для меня она совсем девочка! – сейчас блуждает в потемках, в состоянии полной неопределенности, во мраке неведения, куда не проникает даже лучик света. Она так влюблена в своего молодого человека!.. Хакс – ну что за имечко для мужчины! Но она зовет его именно так, а значит, и я постараюсь мысленно называть его так же. Он, конечно же, очень красивый парень. Настоящий американец – в самом что ни на есть наилучшем смысле. И к тому же с добрым сердцем. Ей очень посчастливилось, что она сумела его найти.

Это, разумеется, так, говорю я себе. Она счастливая девушка. Но вот что интересно. Можно ли действительно назвать счастливым того, кто нашел себе спутника, с которым сердца бьются в унисон, – и тут же его потерял?

История ее любви настолько зеркально отражает мою собственную, что мне очень тяжело было сидеть напротив нее и слушать. Как и Энсон, Хакс пытался творить добро, добровольно взявшись за то дело, которое многие просто не отваживаются на себя брать. И, в точности как Энсон, он, судя по всему, за свое мужество заплатил высокую цену. Возможно, даже предельно высокую.

Взяв бокал с вином, выпиваю остатки и жду, когда внутри у меня – и в груди, и в животе – разольется медленно спустившийся туда поток тепла. Однако сразу чувствую, что этой порции недостаточно. А потому снова наполняю бокал и отставляю в сторону нетронутый салат, больше не чувствуя голода. Вместо ужина я забираю бокал и бутылку в кабинет, сажусь за стол и нашариваю в среднем ящике портсигар с памятной гравировкой и зажигалку, которые всегда там храню. Это подарки от одного очень давнего и близкого друга.

Лишь с нескольких попыток мне удается зажечь зажигалку – сегодня пальцы немного дрожат, – и наконец прикурить сигарету. Я глубоко затягиваюсь, набирая полные легкие дыма и задерживая его там до тех пор, пока не начинает немного кружиться голова. Давненько уже я не испытывала потребности курить. И много времени прошло с тех пор, как мною так одолевали чувства.

С эмалевой рамки на столе на меня смотрит Эрих Фриде. Отец. Незнакомец. Возлюбленный Эсме Руссель. Человек с неизвестной судьбой. Я увеличила снимок из маминого медальона и часто на него смотрю – потому что это я обещала Maman. И сегодня я настойчиво велела Aurore (нет, она предпочитает вариант Рори) точно так же хранить Хакса – крепко удерживать его образ в своем сердце. Надеюсь, ей это поможет. У меня нет фотографии Энсона. Ни единого изображения, которое я могла бы бережно хранить. Впрочем, у меня есть кое-что другое.

Мой взгляд сразу же находит коробку с платьем, стоящую на том же самом месте, где я оставила ее в первый вечер. Я чувствую, как она притягивает меня к себе, и кажется, будто ее содержимое манящим шепотом уговаривает вновь переворошить мои давнишние печали. До сего дня я сопротивлялась ее зову, не имея желания бередить едва затянувшуюся рану. Однако вино и сигареты, точно старые закадычные друзья, напоминают мне, сколько ночей проплакала я над этими немногими остатками своих счастливых грез. Храня его несессер, наслаждаясь запахом его одеколона. Развязывая пачку писем и перечитывая их одно за другим. Я даже воображала себя кем-то вроде историка, le gardien des fins heureuses – хранителем счастливых финалов. За исключением, конечно, моего собственного. Но тем не менее какое-то время и я была счастлива – вернее, мы с ним оба, – причем в ту пору, когда вокруг так мало было радости и счастья.

Война продолжала все перемалывать и крушить, пока весь Париж не стал серым и безжизненным. Проводимые мной в госпитале дни были долгими и тяжелыми. Эта размывающаяся в сознании вереница загнанных, полных страдания лиц и разбитых жизней, казалось, будет тянуться бесконечно. Но посреди всего этого непреходящего кошмара у меня был Энсон.

Он постоянно находил повод заглянуть в столовую, надеясь застать меня за обедом или коротким перекусом. Признаться, я даже выходила несколько раз вне своей смены – особенно после большого поступления раненых, когда была велика вероятность, что он окажется где-то рядом. Мы пили с ним в столовой скверный кофе и болтали о музыке и о фильмах – пока народ не расходился, и он мог украдкой найти под столом мою руку.

Мы всячески старались блюсти осторожность, уверенные, что никто больше не знает о наших, вовсю расцветающих, взаимных чувствах. Насчет тесных отношений в госпитале имелись, конечно, определенные правила, однако в те дни, когда жизнь человека казалась такой бесценной и такой хрупкой, ни у кого не хватило бы духу встать между двумя влюбленными.