Тыы-ы! Давай сбежим отсюда вместе!..

Гипсовать титановым гипсом утрату цели и смысла. Грозовой трубочкой смерти дренировать тину и ржу повседневности. Обезболивать безвозвратность июльским зернистым спелым светом. Рвотное из мертвечины от ностальгии и жадности. И вытяжка из самого странного из всех грибов-паразитов — для восстановления сил. Капельница из росы чабреца, брами и начала летних каникул, — при головной боли от одиночества. Купания с радужными темными сильными рыбами от засухи в паху и в глазах. И кошачий коготь с горянкой. Клацающий собачьими клыками электорофорез от желтых осьминогов похоти. А себялюбие? Тут — только общий наркоз, с угрозой ампутации! Как крестьяне весной пугают топором плодовое дерево, не дающее завязь: «Нет, я тебя пожалуй срублю! срублю, пожалуй, раз ты не родишь!» И на следующий год дерево — взрывается цветами! Чёрные скальпели и черные секаторы для обрезания неземной паутины вокруг зависших. О, зависание — эта чума с самых дальних звёзд! С самых невъебенно красивых! Они высасыват ваши самые безумные радужноперистые мечты, и вы часами, днями, годами зависаете на месте, глядя в отсутствующую даль, и вам ничего уже не сделать. Я будто вижу этот травмпункт на краю — там, где тёмный гребень плато обрывается и рушится в необъятность. Старая дорога из квадратных бетонных плит, цвет разлившегося в сумерках молока.

Крохотное бетонное здание с плоской крышей.

Прозрачная пыль подёнок у освещённого входа.

Свет желтоватый голой лампочки.

Выбеленные извёсткой стены. Пара кушеток, застеленных бледно-бирюзовыми простынями.

Как если бы сегодня не моё дежурство.

Как если бы сегодня я подхожу к краю и — навзничь — спиной вперёд — кувырок внутрь себя — прыгаю в тёмноискристую неизвестность. Которая — да! самый большой ужас жизни и — да!! единственная надежда.

Мы брели под беспощадным августовским зенитом по пыли приморских селений. Хоть что-нибудь успокоительное для Вертолёта! Хоть бы какой-нибудь занюханный димедрол! Не говоря уже о реланиуме. Во всех слабоработающих аптеках дощатых сельских ФАПов, ФАПах обезжиренных заводских поликлиник на нас только косились подозрительно. И денег — хоть у нас и негусто было — не хотели. Потому что у них просто ничего такого не было.

Давно-давно не было.

Смутные времена. Шли-шли мы с Толстым… крыша отъехавшая была. И стало видно то, что она собой заслоняла. Точнее, мы стали видеть себя и оттуда, вид на то, что она заслоняла.

Как нас было видно оттуда? Мы были, как две хрупкие букашки, медленно-медленно подпрыгивающие на беспощадной безграничной тьме. Как две пылинки, которые вот-вот сметёт с чьего-то стола невидимый стальной ветер.

Два слабо мыслящих от страха планктона. Я говорю Толстому: а чё бояться? что и нам крышу снесёт? Так её и так уже снесло. Только Вертолёту по-орлиному снесло. А у нас — просто пустота на месте рейхстага, который в голове копошился.

Но тело с трудом привыкало к такой свободе. Живот скручивало узлами. И раскручивало на бегство в норочку. Обугливались на глазах все декорации. И самая главная из них — видимость минимальных гарантий. Типа, если будешь себя правильно вести, — всё будет зашибись. Получишь если не пирожок с полки, то, как минимум, — ногами в живот бить не будут. Мы не были согласны на такую неконтролируемую действительность. Это зияние, этот гул приоткрывшейся бездны, — бездны света, — эта вибрация зубодробительно рассыпала видимость нашего контроля над ходом всего. …были и более очевидные, более странные странности. Перед тем, как это началось, был очень ясный и очень ветреный день.

Неустанный сильный ветер дул с моря. Возвращаясь с пляжа, мы увидели над нашей поляной то, что вначале приняли за дым.

На Юго-Востоке от поляны.

Желли подошёл ко мне:

— Смотри, — шепнул на ухо, показывая на облачко. Странное облачко. Оно зависло очень низко. Почти над верхушками акаций.

Оно постоянно меняло форму. Но висело на месте.

Несмотря на сильный ветер. Для облака было слишком — невероятно — низко. Такого не бывает даже в горах.

Дым?

На побережье не горело ни одного костра.

И при таком ветре любой дым развеялся бы вмиг. Это полупрозрачное облако не просто висело на месте, постоянно меняя свой вид, — оно на глазах увеличивалось. И приобретало странный серебристо-желтоватый оттенок, — цвета топлёных сливок.

Только если бы эти сливки были взбиты из ртути.

А вытапливались в наших снах.

И на всём небе — ни облачка больше, ни кусочка.

Это зрелище было очень беспокоящим.

Хотя нет, это началось раньше.

За год до этого. Мы валялись кто где на поляне — ловили первую послеполуденную тень. Ощущения, как потом выяснили, у всех совпали. В самом главном. Вначале невесть откуда появилась тревога, — ни с чем конкретно не связанная. Тревога оттого, что совсем скоро произойдёт непоправимое. В следующий миг словно бы волна цунами обрушилась на поляну, на нас. Волна, ощутимая всем телом — как будто из неведомой дали волна мощи упала вдоль наших тел — с Севера на Юг. Она не пронеслась через нас и дальше, а именно — достигла нас.

Именно нас.