У нас всегда будет Париж

Мы с братом вкалывали все утро, перетаскивая ящики с кока-колой в настоящих стеклянных, а не пластмассовых бутылках. Так что взяться за такой ящик означало тащить полсотни фунтов весу. К девяти утра я выбился из сил, потому что пришлось перенести сорок с лишним таких ящиков, уворачиваясь при этом от чудовищных слонов.

Днем мы забежали домой перекусить сэндвичем и обратно – в малый цирк, где нам предстояли два часа хлопушек, акробатов на трапеции, траченных молью львов, клоунов и верховой езды в духе Дикого Запада.

Насладившись первым цирком, мы поскакали домой передохнуть, проглотить еще по сэндвичу и в восемь вечера пришли в большой цирк с папой.

Еще два часа оглушительного оркестра, лавины звуков и лошадей, метких стрелков, клетка, набитая весьма злобными и сильными молодыми львами. В какой-то момент мой брат убежал куда-то с хохочущими друзьями, но я от папы – ни на шаг.

К десяти часам лавины и взрывы нежданно прекратились. Парад, увиденный мной на рассвете, теперь протекал в обратном порядке. Шатры испускали дух, распростертые на траве, словно гигантские шкуры. Мы стояли на краю выдохшегося цирка: шапито схлопывались и пропадали в темноте, в которой шествовали к поезду недовольные слоны. Мы стояли с папой и смотрели, не проронив ни слова.

Я выставил вперед правую ногу, готовясь к долгой дороге домой. И тут случилась странная штука – я уснул на ходу. Я не рухнул наземь, не испугался, но вдруг понял, что не в состоянии сдвинуться с места. Глаза захлопнулись, и я начал падать, как вдруг сильные руки подхватили меня и подняли в воздух. Я обонял папино теплое никотиновое дыхание, когда он взял меня на руки, повернулся и пустился в длинный путь домой.

Все это невероятно, ибо до нашего жилища идти больше мили и было очень поздно. Цирки почти скрылись из виду, а с ними и весь их чудаковатый народец.

Мой папа пустился в неблизкую дорогу по опустевшему тротуару, заключив меня в охапку. Трудно представить, если учесть, что мне было тринадцать лет и весил я девяносто пять фунтов.

Я слышал его затрудненное дыхание, когда он сжимал меня в своих объятиях. Я силился поднять веки, шевельнуть руками, но вскоре крепко уснул и последующие полчаса понятия не имел, что меня, как диковинную поклажу, несут через весь город, где уже гасли огни.

Издалека я смутно слышал голоса и кто-то говорил:

– Присядь, передохни чуток.

Я попытался прислушаться и почувствовал, как папа притормозил и присел. Я догадался, что где-то по пути домой мы миновали дом наших друзей, голос приглашал папу перевести дух на веранде.

Мы пробыли там минут пять, а то и дольше. Папа держал меня, полусонного, в своих объятиях. Я слышал, как папин приятель тихо посмеивается над нашей своеобразной одиссеей.

Наконец приглушенный смех сошел на нет. Папа вздохнул, встал, и моя полудрема продолжилась. Спросонок я чувствовал, как меня несли оставшуюся милю.

Этот образ все еще жив в моей памяти и спустя семьдесят лет – образ моего отца, не позволившего себе ничего, кроме иронии, несшего меня по ночным улицам. Это, наверное, лучшее воспоминание сына о том, кто заботился о нем и любил его, и долгая прогулка домой в ночи была ему нипочем.

Я часто называю это приключение, может быть, несколько замысловато, мудрено и вычурно – «наша пьета» – любовь отца к сыну – его хождение по бесконечному тротуару, в окружении темных домов, по главной улице вслед за слонами, бредущими на станцию, где свистят локомотивы и поезд окутался паром, готовый унестись в темноту, груженный мешаниной вспышек и шумов, – путь, который навсегда пребудет в моей памяти.

На следующий день я проспал завтрак и все утро, проспал обед, спал я и после полудня и наконец пробудился в пять вечера и на нетвердых ногах спустился к ужину в компании брата и родичей.

Папа сидел, не проронив ни слова, разрезая свой стейк. Я сидел напротив, изучая свою еду.

– Папа! – вскричал я вдруг со слезами в голосе. – Папа, спасибо тебе!

Мой папа отрезал себе очередной кусочек мяса и, бросив на меня ярко вспыхнувший взгляд, сказал:

– За что?

Лети домой

– Аккуратно. Вот так, вот так.

Ценнейший груз собирали и разбирали с величайшими предосторожностями и передали работникам космопорта в громадных ящиках и коробах величиной с комнату, наложили один, потом второй слой обертки, прошили ватой, перетянули шпагатом и сверху, во избежание поломок, обтянули бархатом. При всем бережном обращении с тюками, картонками и упакованным имуществом все спешили.

– Поторапливайся! Шевелись!

Это пришел черед второй, аварийно-спасательной ракеты. Первая ракета взмыла к Марсу вчера. В этот миг она, исчезнув из виду, рокотала по великим черным прериям космоса. Второй ракете предстояло, словно ищейке на заколдованном торфянике, выслеживать по пятам первую, вынюхивая мельчайшие следы стали, выжженных атомов и фосфора. Этой второй, неуклюжей тучноватой ракете с чудаковатыми людьми на борту никак нельзя было опоздать.