У памяти свои законы

Матвей хотел потушить свет — выключатель был приспособлен у него низко, возле кровати, — но не стал тушить, взглянув на спящего Егора. Егор спал приоткрыв рот. Лицо его застыло во сне, вытянулось, приняло удивленное, вопрошающее выражение, нос заострился, веснушки побледнели.

Этот мальчик был и в то же время не был его сыном. Обликом он напоминал маленького Мотю, но больше ничего отцовского в нем не было; чье-то чужое, самостоятельное дитя, с не Матвеевыми словами, повадками, рассуждениями. Да и могло ли быть в его словах и рассуждениях что-либо Матвеево, если жили они свою жизнь вдали друг от друга. Они были и не чужие, но и не родные люди, потому что никогда не знали совместного общения. И однако это был его сын, его, Матвея, родное дитя, прожившее трудную жизнь по его, отцовской, вине.

Матвей нагнулся, поцеловал его в щеку.

От Егора пахло табаком, но все же, хоть и несло от него мужицким духом, хоть и обветрено было смуглое лицо, все же детская беззащитность жила в его щеке.

Матвей только прикоснулся губами, осторожно, чтобы не разбудить Егора, и будто сомлел весь, сразу, в одно мгновение: Егоркина щека была нежна, сладка... Нет, даже не нежность и сладость пронзили Матвея, а не испытанное никогда чувство сострадания и умиления хрупкостью и незащищенностью этого существа.

Матвей только прикоснулся губами к мягкой щеке мальчика, только почувствовал к нему сострадание, но он не знал еще, что это и есть первый зов отцовства.

Он поцеловал Егора, потушил свет и ушел спать в сарай.

А утром, затаив дыхание, со странным смятенным чувством Матвей смотрел сквозь открытую дверь сарая, как, проснувшись, Егор ходил по двору, как принес он воду из колонки, налил ее в соседский рукомойник, умылся, сопя и охая по-мужицки, как позвал мать: «Соня-засоня, вставай, умывайся», как встал у забора, куря первую утреннюю папиросу, глядя на движение просыпающейся улицы.

Приглаживая руками волосы, вышла из комнаты мать.

— Утро доброе, — улыбаясь, сказала она.

Егор засмеялся, проговорил:

— Ну и спать ты горазда. Вторую дойку проспала, вычет тебе из трудодня.

— Слава богу, не ты у нас председатель, а то навычитался бы, по миру всех пустил.

— Ну, Семен Иванович тоже хороший вычитала. Это он тебе только поблажку делает.

— Не мели, — сказала Алена. — Несешь какую-то ерундовину.

— А сама скраснела. — Егор засмеялся, и Алена засмеялась, махнула рукой:

— Ну тебя!

Она быстро постелила на стол под черемухой скатерку, вытащила из сумки деревенскую еду — яйца, мед, огурцы, помидоры, кувшин ряженки и сказала:

— Зови отца... В сараюшке он спит...

Егор не сразу пошел, постоял, докурил папиросу, выплюнул ее и только тогда пошел, да и то медленным шагом, тяжелым, будто подталкивали его в спину. Матвей хотел выползти навстречу, но не выполз, стал ждать, что будет дальше.

Егор вошел, скользнул глазами по Матвееву лицу. Смотря поверх его головы, сказал неизвестно кому, в пустоту:

— Мать есть зовет, — и не стал ждать ответа, ушел.

Матвей прикрыл рукой глаза, полежал и, набравшись душевных сил, храбрости набравшись, сделал веселое лицо и выкатился из сарая.

— Физкульт-ура! — сказал он. — Как спалось на новом месте?

— Спасибочки, хорошо спалось, — добрым голосом ответила Алена.

— Это самое главное — хорошо выспаться! — воскликнул Матвей. — Крепкий сон — залог здоровья.

Он говорил это бодрым голосом, катился к рукомойнику, а сам ощущал на себе сострадающий взгляд Алены и любопытствующую отстраненность Егора.

— Тебе помочь? — спросила Алена.

— Чего тут помогать? Раз-два и готово!

Матвей обрызгал лицо водой из рукомойника, сказал:

— Садитесь, я сейчас, — и покатил к себе в комнату, где достал из сундучка возле кровати жестяную круглую коробку. Когда-то он купил эту коробку с конфетами-леденцами, чтобы угощать соседскую девочку. Леденцов давным-давно не было, а красивая коробка осталась, и в ней хранилась всякая нужная всячина: пуговицы от военной гимнастерки, немецкое медное кольцо с изображением черепа, два запасных шарикоподшипника, орден и медаль «За боевые заслуги», полученные на фронте.

Матвей привинтил орден и медаль к рубахе. Он давно не вынимал их, случая не было, но сейчас привинтил не ради какой-то праздничности, а ради того, чтобы показать Егору и Алене, что он не мух ловил на войне, а был не хуже других.

Однако, привинтив награды, посмотрев на себя в зеркало — бравый был у него вид, — Матвей раздумал и снова уложил их в коробку из-под леденцов.

Он устал за завтраком от душевного напряжения, от игры в веселое настроение. Он понимал — прошлого не вернуть. Или нет, прошлое возвращалось к нему, оживляя давно забытые ощущения своего уродства. Он снова, как прежде, чувствовал обрубленное тело, слепой глаз. Он часто ловил на себе быстрый, изучающий взгляд Егора, разглядывающего его культи.

Куда-то ушла Алена, сказала — чайник греть, и не приходила, нарочно, наверно, оставила их вдвоем. Они сидели молча, не глядя друг на друга, сосредоточенно жевали. Наконец Матвей спросил:

— Что делать-то будем, Егор?