У последней черты

Понюхав пороху в двух-трех перестрелках, Джейк уже хорошо усвоил, что может погибнуть в любой день, поэтому слова капитана глубоко зацепили его. Тот еще добавил: «В окопах нет атеистов», и ведь правда, не было. Впрочем, с годами воспоминания о той беседе как-то стерлись, в суете ежедневных забот им не находилось места среди мыслей, так что напомнить о себе им удавалось лишь когда Джейк терял бдительность — во сне.

Джейк увидел себя у костра с обидой читающим этикетку от пакета с фронтовым пайком категории С. Аппетитное меню, обозначенное на ней, как всегда, имело мало отношения к содержимому, вкус и вид которого почти никогда не менялись: серая масса со вкусом туалетной бумаги. Вот и на этот раз «Ветчина с фасолью» оказалась смесью соли и жира с вкраплениями съедобных частиц, их поиск при желании можно было превратить в занимательное приключение. Смяв коробку, Джейк прислушался к пению Гордона. Тот был родом из Луизианы и считал, что уже одно это дает ему право называться артистом. Притащив с собой во Вьетнам двенадцатиструнную гитару, он трудолюбиво развлекал товарищей песнями дуэта «Саймон и Гарфункель». В те годы все с ума сходили по ним... Джейк и сейчас отчетливо помнит неровный голос Гордона и слова:

Когда ты устал,

И духом упал,

И слезы стоят в глазах,

Я к тебе прилечу,

Раны все залечу,

За тебя буду драться в боях.

Когда сил нет идти,

А друзей не найти,

Словно мост над ущельем крутым Лягу я на пути,

Помогу перейти

Через пропасть с названием «Жизнь».

Гордону не давались высокие ноты, и он торопился пропеть это место, пока на него не посыпались саркастические замечания.

Они называли себя «бравыми ребятами» и казались себе настоящими мужчинами. Иногда так и было. Иногда Джейк чувствовал себя настолько измотанным, что не мог бы ступить и шагу, но, покопавшись в себе, неожиданно даже для себя извлекал скрытые резервы и бодро проходил еще с десяток миль. Рискуя жизнью ради выполнения боевой задачи, он думал о предстоящем празднике. Возвращаясь в часть с победами и шрамами, он предвкушал заслуженное веселье. Самое лучшее веселье - то, что заработано честным трудом.

Джейк и его дружки ходили веселиться в город к смуглым безымянным девушкам. Их нежные черты лица и хрупкие тела позволяли забыть на время об ужасах войны, и эти лица и тела были единственным товаром, имевшим тогда рыночную стоимость. Как и все его товарищи, Джейк нимало не беспокоился о возможности подцепить какую-нибудь болезнь. Даже если это будет сифилис, жить с сифилисом лучше, чем вообще не жить, а вот будет ли он жить — еще вопрос. Не то, что им так нравилось напиться до беспамятства и проснуться утром с незнакомой девицей. Пьянство и беспорядочные связи были лишь средством от скуки и страха, ведь война, в сущности, это и есть: периоды скуки, чередующиеся с периодами страха.

Самым ужасным был детский плач. Джейк не выносил этого. Его первым побуждением было броситься к малышу и утешить, но тут он вспоминал, что идет по деревенской улице с автоматом М-16 наперевес, на поясе — патронташ, и несчастный ребенок плачет, потому что боится такого страшного дядьки. Бабушки и мамы подхватывали детишек и разбегались при его приближении, а бывало и так, что какой-то зазевавшийся малыш оставался на дороге и наивно тянулся к нему, будто просясь на ручки. Сердце разрывалось от вида этих бедных, измученных войной людей, хотелось утешить их, защитить, но он знал, что любой из них мог оказаться бойцом Вьетконга, убить — например, вручив корзину с припрятанной под продуктами гранатой без чеки.

Разве не ради этих детей они воевали с тоталитаризмом? Они защищали йх от ползущей с севера красной угрозы. «Если бы мы только победили в этой войне, — думал Джейк, — они бы стали свободны». Однако правила игры оказались таковы, что выиграть было невозможно, а дети погибали. Нет ничего трагичнее смерти ребенка. Об этом Джейк успел задуматься еще до войны, и не было дня, чтобы эта мысль не кольнула его здесь, во Вьетнаме. Смерть ребенка. Такое можно пережить, только превратив свое сердце в камень.