У последней черты

Рядом с Каролиной было пришпилено письмо от женщины, сильно пострадавшей от его колонки. Дело было пятью месяцами ранее, в июне. Джейк тогда писал о молодом человеке двадцати двух лет, пробравшемся в чужой дом и изнасиловавшем двух девочек. Джейк предположил тогда, что этот юнец есть порождение плохого воспитания и безразличного общества, что семья и социум несут равную ответственность за его низкую самооценку, которая и послужила толчком к столь гнусному преступлению. Естественно, Джейк не встречался ни с молодым человеком, ни с его матерью. В своем письме женщина рассказывала бесхитростно и горько, что отдала детям всю себя. Сознание того, что ее сын — преступник, и так причиняло ей немало горя, а тут еще статья в газете. Она писала: «Я вырастила четверых сыновей, и долгие годы я во всем себе отказывала ради них. Когда один из них ступил на скользкий путь, меня как громом поразило, я делала, что могла, чтобы его остановить, исправить, и разве моя вина, что эти усилия пропали даром? Трое других сыновей хором заверяют меня, что я была для всех них, в том числе и для Билли, прекрасной матерью. Вы не знаете ни меня, ни моей семьи, и мне странно, что вы с такой легкостью возлагаете на меня вину за тот отвратительный поступок, что совершил Билли. Почти все мои друзья прочли вашу колонку. К счастью, они знают, что там все ложь. Однако другие, не очень близкие мои знакомые — соседи и сослуживцы, — поверили вам, потому что «так в газете напечатали». Если я по глупости оговорю человека, большой беды не будет; когда же это делаете вы, господин Вудс, последствия оказывают-с я трагическими. Прошу вас, не забывайте об этом. Вы сломали мне жизнь, и тут уж ничем не поможешь, но я пишу вам в надежде, что впредь вы постараетесь не вредить невинным людям».

Это письмо задело очень глубокие струны его души. Сначала он хотел спрятать его в папку с пометкой «Отзывы — негативные», идущую сразу за значительно более толстой папкой «Отзывы — позитивные», но потом передумал и прикрепил над своим столом: пусть это письмо всегда будет немым укором и не дает ему опускаться до мелочной, язвительной небрежности. Оно служило ему своеобразной епитимьей, которую он наложил на себя сам. Глядя на это послание, Джейк вспоминал, что не должен делать поспешных выводов, и бросался еще на раз перепроверять достоверность фактов перед сдачей статьи в верстку. Он не планировал так надолго вывешивать письмо всем на обозрение, но оно производило положительное впечатление на коллег и посетителей, закрепляя за Джейком репутацию открытого, честного, ищущего журналиста, умеющего достойно принимать критику. Когда его в очередной раз обвиняли в предвзятости и бессердечии, он указывал на это письмо и скромно говорил, что он человек негордый и готов исправиться.

Рядом с этим письмом висело другое, написанное от руки очень небрежным, неровным почерком, в котором путались прописные и строчные буквы. Автор явно торопился и не беспокоился о каллиграфии. «Уважаемый мистер Вудс, я вижу, вы снова защищаете этих вонючих либералов, гомиков и прочих. Не очень-то радуйся, жид, фашист поганый, коммуняка недорезанный. Гореть тебе в геенне огненной, и так тебе и надо!». В записке недоставало только фразочки «искренне Ваш», подписи и обратного адреса. Посланию было уже два года, но Джейк с гордостью выставлял его на всеобщее обозрение. Отчасти он делал это потому, что считал, что, если кто-то настолько ненормальный так сильно настроен против него, значит, он, Джейк, — на верном пути. Отчасти он не убирал письмо и потому, что, когда он (довольно часто) критиковал по тому или иному поводу религиозных фанатиков и ультра-правых, это письмо придавало твердости в решении выве-

ста их на чистую воду, поскольку напоминало, с кем, по сути, он имеет дело. Это было самое злобное письмо из всех, которые он когда-либо получал, и Джейк предпочитал эту неприкрытую и отрезвляющую ненависть той напыщенной, надменной чуши, которую посылали ему другие «консервативные христиане», кутающие ту же самую ненависть в благообразные одежды «заботы», «сострадания» и «всепрощения».