У птенцов подрастают крылья

— Вот дурак-то, — охала мама, — ну куда, зачем он нолез? Разве его это дело? Власть — она сама должна разобраться, что к чему, на то она и власть. А он при чем? Да кого защищать-то вздумал — хозяина своего! Тот и без него все ходы и выходы знает. Сам, где надо, управу найдет. Ах, дурак, дурак! — вздыхала мама. — Трое детей, мал мала меньше. Что теперь с ними будет, куда он без руки годится?

Мама вдруг примолкла, пораженная какой-то новой страшной мыслью.

— А вы знаете, — испуганно сказала она, — еще неизвестно, что ему-то теперь будет. Ведь он нападение на власть сделал — ведь это бунт! Могут в тюрьму, могут и еще хуже… за это самое.

Мы со страхом и нетерпением ждали возвращения Михалыча из больницы. Он пришел усталый и расстроенный.

— Ну как, ну что? — бросились мы к нему.

— Что — как? — в свою очередь, переспросил Михалыч. — Пальцы на руке совсем отхватило, дочиста. Наложил швы. Наверное, заживет, культя вместо руки будет. Кто же виноват — сам подставил.

— Да, да, сам… — кивнула мама. — А что же он теперь говорит?

— Говорит, что дурак, — ответил Михалыч. — Говорит, что спьяну неизвестно куда полез — вот он что теперь говорит.

— Ну, а из тех-то кто-нибудь заходил в больницу? Интересовались насчет него? — робко спросила мама.

— Нет, никто не заходил, не интересовался. Да что ж ходить-то! Он и сам теперь от них никуда не убежит.

— Это верно, — вздохнула мама. — Детей жаль, трое ведь. — Мама помолчала и опять обратилась к Михалычу: — Судить, наверное, будут?

— Конечно, будут. Открытое нападение. По головке не погладят.

— Что же, в тюрьму?

Михалыч покачал головой.

— Если не хуже.

— Ох, господи помилуй! — Мама даже перекрестилась. — Ведь трое ребят, мал мала меньше.

— А он о ребятах подумал, когда в драку лез, винтовку вырывать начал? — раздраженно ответил Михалыч. — Сам о ребятах не думал, другие должны их жалеть?

— Дурак, дурак, что и говорить, — поспешила согласиться мама. — Хозяина защищать полез. Тот-то его в прошлом году из лавки выгнал за то, что выпивши на работу пришел, целый месяц до прилавка не допускал. Уж он сколько на коленях ползал, прощенья просил. А теперь ишь какой защитник, какой герой нашелся.

— Водочка! — печально усмехнулся Михалыч. — Все она одна — и на коленях ползать, и на рожон лезть, все она заставляет.

— Конечно, конечно, — охотно согласилась мама. — А вот теперь расплачивайся. Хозяин-то деньжонками откупится, ему что! А этого дурака… Ох, страшно даже подумать.

Это было первое кровопролитие в нашем мирном городке, первое столкновение старой и новой жизни.

Все обитатели Черни со страхом ждали, чем-то оно кончится, какая участь ждет непокорных купцов и этого новоявленного их защитника?

С купцами кончилось все крайне мирно, совсем по-чернски. Посидев некоторое время в доме заключения, убедившись, что никакой подмоги не приходит, что советская власть пока что не лопается, да и кто ее знает, когда еще лопнет, купцы покряхтели, покряхтели и согласились заплатить контрибуцию. Их выпустили, и они разошлись по домам.

Но впереди оставалось самое страшное: что-то будет с раненым бунтовщиком? Искалеченная рука быстро заживала. Он по-прежнему находился в больнице. До поры до времени о нем никто «из тех» не спрашивал, будто совсем и забыли. И эта таинственность, эта неизвестность были страшнее всего.

— Уж хоть бы поскорее судили, — говорила мама. — Ну пусть посадят — все лучше, чем так-то томиться в неизвестности.

Но томиться и ждать все-таки приходилось.

И вот, помню, как-то поздно вечером — мы уже собирались ложиться спать — вдруг слышим стук в дверь. Мама и тетка Дарья побежали открывать.

— Наверное, за мной из больницы. Кого-нибудь из больных привезли, — сказал Михалыч.

В это время в комнату вошла мама, бледная, перепуганная.

— Алексей Михайлович, к тебе там военные, тебя просят.

Михалыч сразу понял, кивнул головой и торопливо пошел в прихожую. Через минуту он оделся и вместе с военными куда-то ушел.

— Господи, неужели этого дурака расстреляют или повесят, а Алексей Михайлович как врач будет присутствовать? — волновалась мама. — Какой ужас, какой ужас!

— А Михалыча-то зачем? — робко спросил я.

— Засвидетельствовать. Факт смерти засвидетельствовать, — говорила мама в волнении, бродя из угла в угол по комнате.

Пришла из кухни тетка Дарья, пригорюнившись, стала в уголке, подперши рукой щеку. Мы с Сережей тоже сидели по углам; все молчали, все ждали чего-то страшного, неотвратимого.

— Хотите ужинать? — спросила мама, наверное сама даже не понимая, что говорит, только чтобы не молчать.

— У меня все готово, садитесь ешьте, — ответила тетка Дарья.

Мы с Сережей ничего не отвечали.

Сколько времени мы так просидели в этой комнате, уютно освещенной висячей лампой, не помню. Но теперь даже свет этой лампы казался тревожным, полным какого-то зловещего предзнаменования.

Вдруг во входную дверь снова раздался стук, но уже совсем другой — знакомый.

— Пришел. Что-то скоро. Может, ничего и не было, — проговорила мама и побежала открывать.

Мы тоже бросились в переднюю.

Михалыч вошел, разрумянившись от мороза. Лицо у него было веселое.