У войны не женское лицо

Расскажу о командире нашего партизанского отряда… Не надо называть фамилию, потому что еще живы его родные. Им будет больно читать…

Связные передали в отряд: семью командира забрали в гестапо – жену, двух маленьких дочек и старую мать. Всюду развешаны объявления, на базаре раздают листовки: если командир не сдастся, семью повесят. Срок, чтобы подумать – два дня. Полицаи ездили по деревням и проводили среди людей агитацию: красные комиссары не жалеют даже собственных детей. Они – чудовища. Для них нет ничего святого. Сбрасывали листовки с самолета над лесом… Командир хотел сдаться, хотел застрелиться. Его не оставляли одного все это время. Следили за ним. Он мог застрелиться…

Связались с Москвой. Доложили обстановку. Получили инструкцию… В тот же день собрали в отряде партийное собрание. На нем было принято решение: не поддаваться на немецкую провокацию. Как коммунист, он подчинился партийной дисциплине…

Через два дня послали в город разведчиков. Они принесли страшную весть: всю семью повесили. В первом же бою командир погиб… Как-то непонятно погиб. Случайно. Я думаю, он хотел умереть…

У меня слезы вместо слов… Как мне себя убедить, что надо говорить? Как поверить… Люди хотят спокойно и хорошо жить, а не слушать меня и страдать…» (В. Коротаева, партизанка).

И я себя убеждаю, что надо идти дальше…

О корзинке с миной и плюшевой игрушкой

«Я выполнила задание… И уже не могла оставаться в поселке, ушла в отряд. Мать через несколько дней забрали в гестапо. Брат успел убежать, а мать забрали. Ее там мучили, допрашивали, где дочь. Два года она была там. Два года фашисты ее вместе с другими женщинами водили впереди себя, когда шли на свои операции… Они боялись партизанских мин и всегда гнали впереди себя местное население – будут мины, эти люди подорвутся, а немецкие солдаты останутся целыми. Живой щит… Два года они так водили и мою мать…

Не раз было: сидим в засаде и вдруг видим, как идут женщины, а сзади за ними – немцы. Подойдут ближе, и видишь, что там твоя мать. И самое страшное – это ожидать, когда командир даст команду стрелять. Все со страхом ожидают этой команды, потому что один шепчет: “Вон моя мать”, другой – “А вон моя сестричка”, а кто-то ребенка своего увидел… Мама моя всегда ходила в белом платочке. Она была высокая, ее всегда первой различали. Я сама не успею заметить, мне передадут: “Твоя мама идет…”. Дадут команду стрелять – стреляешь. И сама не знаешь, куда стреляешь, в голове одно: не упустить из виду беленький платочек – живая ли она, не упала? Беленький платочек… Все разбегутся, попадают, и не знаешь, убита мама или нет. Два дня или больше хожу сама не своя, пока связные не придут из поселка, не скажут, что жива. Опять и я жить могу. И так до следующего раза. Мне кажется, что сейчас я бы этого не вынесла… Но я их ненавидела… Мне помогала ненависть… У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Слышали ли вы когда-нибудь этот крик? Ребенок летит и кричит, кричит, как откуда-то из-под земли, с того света. Это не детский крик и не человеческий… А увидеть разрезанного пилой молодого парня… Наш партизан… И после этого, когда идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом. Когда я видела пленных фашистов, мне хотелось вцепиться в любого. Душить. Душить руками, грызть зубами. Я бы их не убивала, это слишком легкая смерть им. Я бы их не оружием, не винтовкой…

Перед самым своим отступлением, это уже в сорок третьем году, фашисты расстреляли мою мать… А у меня мама была такая, она сама нас благословила:

– Идите, дети, вам надо жить. Чем просто умирать, лучше не надо просто умирать.

Мама не говорила больших слов, она находила простые женские слова. Она хотела, чтобы мы жили и учились, особенно учились.

Женщины, которые были вместе с ней в камере, рассказывали, что каждый раз, когда ее уводили, она просила:

– Ох, бабоньки, я плачу об одном: помогите, если умру, моим детям!

После войны одна из тех женщин взяла меня к себе, в свою семью, хотя у нее было двое маленьких детей. Хату нашу фашисты сожгли, младший брат погиб в партизанах, маму расстреляли, отец на фронте. Вернулся с фронта раненый, больной. Пожил недолго, вскоре умер. Так из всей семьи я одна осталась. Женщина эта и сама была бедная, и двое своих детей у нее, я решила уйти, куда-нибудь уехать. А она плакала и не пускала.