Убеждение

Шкафы вскрыли. Константин Дмитриевич рванулся к полкам. Толстые фолианты в кожаных переплетах. На русском языке и на иностранных — из Варшавы, Берлина, Парижа. Произведения мыслителей XVIII и начала XIX века. Жан-Жак Руссо, Ян Амос Коменский, Дистервег, Кернер, Генрих Песталоцци.

Константин Дмитриевич тут же, придвинув кресло к ближайшему окну, принялся перелистывать книгу за книгой. Многие страницы в них были испещрены пометками — рукой человека, который действительно окончил свой короткий путь в сумасшедшем доме.

Это был Егор Осипович Гугель, работавший здесь, в Гатчинском институте, лет за двадцать до Ушинского. Когда Ушинский только начинал ходить в гимназию, Гугель издавал первый в России «Педагогический журнал», писал учебники. При Гатчинском институте он организовал школу для малолетних воспитанников, проявив замечательное знание детской психологии. Но, затеяв столь интересную работу, он оказался, как видно, тоже не ко двору, не ко времени в той российской действительности. Его идеи не нашли никакого отзвука у современников, и сам он сгинул, бредя детьми и школой… Тогда и заколотили да задвинули подальше в темный угол эти шкафы с бесполезными книгами.

Ушинский ушел домой и засел за книги основательно. Читал с утра до вечера и ночами, делал выписки. Надежда Семеновна беспокоилась: «Отдохни». Он отмахивался.

— Как мне жалко его! — восклицал он, снова вспоминая о Гугеле. — Этот бедняга-мечтатель был едва ли не первый русский педагог, серьезно взглянувший на дело воспитания! Но теперь-то у нас должны ценить педагогические идеи? — спрашивал он и отвечал сам себе: — Да, должны!

Он делился своими мыслями с Голохвастовым, Рехневским и Редкиным, которого навещал всякий раз, когда прибывал из Гатчины в Петербург. Но ближе всех сошелся он с Яковом Павловичем Пугачевским, учителем физики, работавшим в Гатчинском институте еще до его прихода. Они стали друзьями и, как часто бывает, по единству взглядов, да по разности характеров: медлительный, даже флегматичный Яков Павлович как бы уравновешивал нервический, вспыльчивый темперамент Ушинского. Был Пугачевский всегда спокойным, сдержанным, весьма практическим в любых делах. Сдружились и жены, часто теперь семьи проводили вместе зимние вечера. Возбужденно шагая по комнате, Константин Дмитриевич говорил:

— Нет, вы подумайте, подумайте, как мы учим? Русскую грамоту постигаем по складам, механически. Учить берется любой отставной солдат, а уж какой-нибудь дьяк и вовсе у нас отменный грамотей. Упражняемся в беглом чтении священной истории, не то зубрим часослов и святцы. Историю же родной страны знаем отвратительно, географию и того хуже. Полное невежество, беспросветная неграмотность! Может ли так продолжаться дальше? Нет! Вот увидите, потребность в настоящих педагогах скоро даст о себе знать!

Через несколько дней он вбежал к Пугачевскому торжествующий, размахивая журналом «Морской сборник»:

— Яков Павлович! Полюбуйтесь! Что я говорил! «Вопросы жизни». Статья Пирогова! Первая ласточка на небосводе нашего образования! Светлый ум, великие мысли!

Он восторгался статьей известного хирурга Пирогова, который в журнале, далеком от педагогических тем, впервые в России заговорил о непоправимом вреде, который приносит обществу распространенный обычай готовить юношество с детских лет к определенной специальности без заботы о всестороннем развитии личности. А прежде-то всего надобно воспитывать человека! — говорил Пирогов. «Ищи и будь человеком» — этот его призыв взбудоражил все русское общество — статью читали и в великосветских залах, и в бедных квартирах, и в студенческих аудиториях, офицерских клубах…

Много лет спустя редактор журнала «Библиотека для чтения» Старчевский напишет об Ушинском воспоминания. Он расскажет в них, как явился к нему взволнованный Ушинский со словами:

— Ах, Альберт Викентьевич, что вы со мной сделали! Зачем прислали статью об американском воспитании! Я не мог спать несколько ночей. Эта статья произвела переворот в моей голове, в моих убеждениях. Не знаю, что со мной будет, но с этого дня я решился посвятить себя исключительно педагогическим вопросам.

Можно, конечно, понять Старчевского: когда он писал мемуары — через пятнадцать лет после смерти Ушинского, — очень хотелось ему выставить себя вдохновителем великого русского педагога, которому именно он, Старчевский, вручил столь важную статью.

Но нет! Великим педагогом Ушинского сделала не эта статья из английского журнала «Атенеум». И даже не статья Пирогова. И даже не все вместе собранные Гугелем книги, про которые сам Ушинский писал: «Этим двум шкафам я обязан в своей жизни очень многим… От скольких бы грубых ошибок был избавлен я, если бы познакомился с этими двумя шкафами прежде, чем вступил на педагогическое поприще».

Великим педагогом Ушинского сделало само время.