Убеждение

22 марта Константин Дмитриевич был на приеме у принца Ольденбургского. Разговор этот прозвучал для смольнинского инспектора окончательным приговором. В тот же день Ушинский подал сразу три прошения — принцу Ольденбургскому, в министерство просвещения и в совет института: он ходатайствовал об увольнении его от занимаемой должности по болезни. «Расстроенное здоровье заставляет меня уехать за границу на продолжительное время…»

Он не был сейчас в столь бедственном положении, как когда-то, покидая Ярославский лицей. Молниеносно разошлась среди читателей книга «Детский мир» — за один год три выпуска! Это давало кое-какие средства для существования.

Но было тяжело морально: за пользу, принесенную им отечеству, его безжалостно вышвыривали. Покровительство императрицы не спасло от удара. «Его императорское величество, — читаем мы в резолюции, наложенной на прошении Ушинского, — уволив инспектора классов Общества благородных девиц и Александровского училища коллежского советника Ушинского от занимаемой им должности, всемилостивейше повелеть изволила… возложить на него поручение осмотреть некоторые из замечательных заграничных училищ и представить по возвращении возможно подробное об устройстве и управлении заведений описание…»

23 марта, то есть на другой день после подачи прошения Ушинским, вопрос о его заграничной командировке решался императором всероссийским.

Так торопливо занимались судьбой русского педагога высокопоставленные государственные деятели, и все они не нашли ничего лучшего, как под предлогом почетного задания отправить его подальше за пределы России. Он был изгнан из Смольного. Вместе с ним, в знак солидарности, ушли его друзья Водовозов, Семевский, покинул институт и Модзалевский.

А госпожа Леонтьева осталась.

Она продержится на посту начальницы Смольного института еще двенадцать лет. И в 1864 году, в год столетия Смольного, удостоится очередной придворной милости — звания статс-дамы. И высочайшей благодарности. Как и принц Ольденбургский.

Как и доносчик Гречулевич…

Тот же, кто вписал в историю Смольного института поистине неизгладимую страницу обновления и кто именно в годы пребывания в Смольном своей книгой «Детский мир» наметил новый путь всему русскому образованию, этот человек официальными празднователями был попросту обойден молчанием.

IX

«Что воздух для животных, то родина для человека, хотя бы эта родина была закрыта петербургскими туманами, тонула в петербургских болотах и хотя бы в этих болотах водились гады, подобные Гречулевичам…»

Так написал Константин Дмитриевич через четыре месяца после своего выезда из России. «Моя заграничная поездка далеко не удовлетворила моим ожиданиям, сначала напала страшная тоска, даже до отчаянья… Вследствие ли понесенных в Питере неприятностей, вследствие ли перемены климата, общества, отсутствия занятий или уже так себе, естественный ход болезни, но только мое здоровье сильно здесь опустилось…»

Из-за плохого здоровья он даже не сразу выехал из Петербурга — командировка началась 24 апреля, он же собрался в дорогу только во второй половине мая. И приехал в Германию сначала один, без семьи. В Бонне на Рейне жил знакомый ему по Московскому университету Александр Ильич Скребницкий — историк и врач-окулист. Однако вскоре Ушинский перебрался в Швейцарию, в место, более для него благоприятное по климату, на берегу Женевского озера.

Он аккуратно выполняет предписания докторов — пьет сыворотку, принимает виноградный курс лечения, но все средства эти мало помогают. «Здоровье мое с каждым днем становится все хуже и хуже, и швейцарский воздух не заменяет мне недостающей деятельности». «Сегодня я опять проснулся весь в поту, вытерся водою (комнатною) утром и простудился — кашляю». «Праздники пролежал в постели». Такими горестными сетованиями наполнены почти на протяжении всего года его письма друзьям, с которыми он ведет оживленную переписку. Он пишет в Россию Пугачевскому, Семевскому, Белюстину, в Бонн — Скребницкому, в Гейдельберг — Модзалевскому. Модзалевский, покинув Смольный, в этот период тоже жил в Германии. Константин Дмитриевич сожалеет, что «рано, не в пору» расстался со смольнинскими преподавателями. «Не собраться уже такому педагогическому кружку, по крайней мере, вокруг меня уже не собраться».

Отчаянье, охватывающее его, прорывается подчас душераздирающими словами: «Ах, как бы мне вырваться отсюда живому!» И он умоляет друзей не забывать его. «Я так нуждаюсь, чтобы кто-нибудь из близких душе моей поддерживал меня хоть письменным словом: иногда одолевает такая тоска, что не знаешь, что и делать. Точно будто шел, шел да и заблудился в дремучем, безвыходном лесу. И много народу, а людей нет».