Убеждение

«Не скажу, что здешние школы превзошли мое ожидание, — писал он в одном из писем в Россию, — напротив, в моем воображении рисовалось нечто лучшее, но… невольно вздохнешь, да, отстали мы, сильно отстали…»

Однако, чем больше приглядывался он к чужеземной жизни, тем отчетливее рос в нем осознанный протест против манеры жить так, как живут люди на этой красивой земле. Да, здесь уютно, и природа роскошная, и улочки чистеньких городов умиротворенно спокойны, и труд в уважении, не то что в России, где любой безграмотный писаришка, едва научившись вырисовывать буквы, уже гнушается черной работы. Тут и образованный, даже богатый человек без стеснения накладывает на телегу навоз, а тот, кто мог бы ходить в бархате, не кичась достатком, ходит в толстом сукне; высокого правителя здесь легко принять по одежде за поденщика, в России же наоборот — познакомишься с министром, а увидишь в нем поденщика.

Но почему же все-таки чувствуете вы себя здесь как в тисках? Раздумывая над размежеванной жизнью благополучных европейцев, Константин Дмитриевич вдруг понял, что мешает ему без оговорок принимать все их достоинства: они — рабы кошелька! «Я убеждаюсь с каждым днем все более, — писал он Михаилу Ивановичу Семевскому, — что политическая свобода не есть еще венец счастья человеческого… Позвените только кошельком, и вы имеете перед собой самых безотчетных рабов, это самое нескончаемое рабство, а вся их свобода — какой-то парад… Нет в них уже нисколько одушевления, и одни только деньги могут их оживить».

Так близкое знакомство с довольством сытого буржуазного мира разрушило в нем обретенную еще в студенческие годы иллюзию, будто общество людей, освобожденных от пут феодализма, способно принести человечеству истинное счастье. В условиях отсталой России переход к такому индустриальному обществу представлялся действительно значительным прогрессом. Но вот она на деле, эта власть чистогана — откровенная ограниченность буржуазного благополучия без всякого одушевления. Ушинский с искренней страстностью восклицает:

— Вижу всю гадость нашу, но ни за что не хотел бы перестать быть русским!

В России же снова реакция, снова придавленность общественной мысли. Обманутые царским манифестом, крестьяне ответили бунтами. На усмирение крестьян правительство бросило регулярные войска. Начались студенческие волнения. В Петропавловской крепости томились лучшие люди нации.

Подолгу не получая писем из России, Константин Дмитриевич тревожился: «Уж не перехватили ли?» Он знал, что писать о многом нельзя. От арестов все приуныли, цензура лютует, доброго ничего не делается…

Все это портило настроение. «Недостает живой веры в лучшее будущее. Грустно сеять на таком поле, где завтра же могут все вырвать, что сегодня посеяно. Долго ли нам еще суждено толочь воду?»

И все-таки он упорно работает. Во имя народа. Во имя будущего. Ему ненавистна ограниченность самоуспокоившихся западных буржуа, и он хочет облагородить русского человека всесторонним образованием. Надо настойчиво, неуклонно помогать России вырываться из мрака невежества.

Задерживаться за границей он не собирался. Близок был конец и второго года командировки. Константин Дмитриевич надеялся, что теперь-то он заслужил право на серьезную, ответственную работу в области народного образования в своей стране. Надеясь на это, он даже не закреплял двенадцатилетнего Павла ни за каким учебным заведением за границей — временно сын учился то в Гейдельбергском лицее, то в институте Стоя в Иене, однако, по убеждению отца, полное образование он должен был получить только в русской школе на родной земле.

Совершив еще несколько поездок по Германии, Бельгии и югу Франции, Константин Дмитриевич собрал, наконец, все свои записи — готовую и начисто переписанную книгу «Родное слово», наброски отчета-доклада для ведомства императрицы Марии, статьи — главы из большой педагогической книги, — все, что было сделано за два года, — и покинул Гейдельберг с намерением никогда больше в него не возвращаться. Он ехал в Россию и думал: чем же встретит его многострадальная и убогая, но вечно милая сердцу отчизна?..

Он испросил у принца Ольденбургского разрешения отчитаться за двухгодичную командировку осенью, когда выйдет из печати «Родное слово». Этой своей работе Константин Дмитриевич придавал огромное значение. И не сделал ни дня передышки после утомительной дороги, а сразу начал переговоры с издательством о книге. Учебник первоначального обучения языку был задуман и для учеников — «Год I», «Год II» и одновременно для учителей — «Книга для учащих» с последующими дополнительными выпусками — по грамматике, арифметике, географии, истории. Потом отнес статьи в «Педагогический сборник». И сел писать подробный отчет ведомству императрицы.