Убеждение

И вот вошел господин Фрёлих — мужчина лет сорока, некрасивый, но с одухотворенным лицом, одетый несколько небрежно, по-домашнему. Невольно опять вспомнилась Константину Дмитриевичу начальница Смольного Леонтьева с ее жестким требованием к учителям — быть всегда на всех уроках официально облаченным — чуть ли не во фраке и белых перчатках — как на какой-то придворной церемонии. Много раз потом еще сравнивал он здешние разумные и простые порядки с дикими несуразностями в учебных заведениях России. Когда приглашенная Фрёлихом воспитанница, 17-летняя девушка повела гостя в классы, она начала беседовать с незнакомым мужчиной совершенно непринужденно, нескованно. Что бы сказали на это Мария Павловна и классные дамы? Константину Дмитриевичу припомнилось, как прибежали к нему потихоньку прощаться воспитанницы педагогического класса. На их лицах была написана отчаянная решимость, да и сам он постарался поскорее их выпроводить, понимая всю опасность такого поступка. Хорошо воспитание, где нравственность девушек охраняют солдаты! А здесь никакой натянутости, естественность обращения, никакой фальши.

Когда он вошел в класс, двенадцатилетние девочки не косились на него испуганно и не принимали чинного, натянутого вида, не шушукались и не перемигивались, а продолжали, как и до его прихода, внимательно слушать учителя, да и шумели при этом, как шумит всякое живое существо, не превращенное в куклу. Они поднимали руки, чтобы их спрашивали, — десятки поднятых рук! Да любая классная дама в Смольном сошла бы с ума, если бы девочки-смолянки изъявили желание быть спрошенными!

А какой блестящий урок педагогики дал сам Фрёлих! Какие богатые способности он проявил! Тон с ученицами — самый дружеский. «Объясните мне это, Берта Никлаус». «Докажите мне это, Марта Нельсон». В России же только и слышишь: «мадемуазель», «фрейлина», а не то еще нелепейшее «госпожа». «Госпожа Иванова! Сколько будет два раза пять». И вот госпожа Иванова, которой не видно из-за скамьи и которую дома зовут Машей или Сашуткой, произносит что-то воробьиным голосом. Экая тонкость в обращении! А на деле-то страшное лакейство! И это называется — заботиться о воспитании.

А как изучают здесь родной язык! Фрёлих, читая словесность в высших классах, развивает в ученицах дар речи. Сколько же трудятся они над своим отечественным языком, которого, по убеждению Марии Павловны, и учить-то не следует!

Константин Дмитриевич не мог сдержать себя. Тут же раскрыл записную книжку, и на ее листки легли строки:

«Что до того глупые бабы есть еще на Руси и что до того глупые идеи выходят изо рта этих баб — тут ничего нет удивительного; но как до сих пор оставляют в руках таких Матрен заведения, где собирается цвет русской женской молодежи, и на которые правительство тратит такие миллионы, что на них два раза можно купить 30 заведений Фрёлиха; как в руках таких бабищ, место которым на лежанке, как в руках дырявых мешков со старыми пословицами, оставляют женское воспитание? — вот что вы мне скажите!»

Школа Фрёлиха подняла со дна его души, расшевелила давно запрятанное, вызвала к жизни многое, что покрылось пеплом… Он подмечал каждую деталь в педагогических семинариях Рюгга, Кеттигера, Фриса. Одна за другой исписывались страницы в переплетенной тетрадке трудночитаемыми строчками — иногда они делались так торопливо, что превращались в сплошные волнистые линии, разобрать которые представлялось мудреным самому автору. Впечатления захлестывали. Еще бы! Он был на классической земле педагогики, на родине знаменитого Песталоцци, чья метода наглядного обучения воспринята всем миром. Со всех сторон Земли едут сюда учиться — только в Россию еще почти ничего не дошло, хотя ездили и оттуда.

С горечью думал Константин Дмитриевич о слабости развития образования в России. Он выехал из Петербурга в момент, когда там началась подготовка к реформе русских школ. Сент-Илер привозил ему в Швейцарию уже второй вариант проекта этой реформы. Константин Дмитриевич понял, что и этот вариант безнадежно плох. И, не желая оставаться в стороне от обсуждения волнующего его вопроса, он шлет в Россию одну за другой семь статей — «Письма о педагогической поездке по Швейцарии».

Годичное пребывание за границей завершалось, но из-за болезни задание свое Ушинский выполнил не полностью. И командировка ему была продлена еще на год.

Он поселился теперь в Германии, в Гейдельберге. Здесь жил и Николай Иванович Пирогов, чья статья «Вопросы жизни» взбудоражила шесть лет назад всю Россию. Осуществилась давнишняя мечта Константина Дмитриевича — встретиться и познакомиться с этим замечательным человеком.

Здоровье не улучшалось. Хроническое воспаление легких часто приковывало к постели, не позволяло много ездить. Началось даже горловое кровотечение.

Он бывает по субботам у Пирогова, заглядывает в читальню, но чаще сидит дома, переписывает книгу «Родное слово». И очень много читает, погружаясь, как он сам выразился, «в неисчерпаемые глубины немецкой философий». Он готовится к главному труду своей жизни — к большой книге о воспитании человека.