Убеждение

Его угнетает мысль, что он не в силах заняться порученным заданием — ездить, осматривать женские учебные заведения. Без дела — «смерть скучно». И он садится за работу над второй детской книгой, план которой набрасывал еще в Гатчинском институте: «Родное слово». «Пишу покудова детскую книжку, — сообщает он Модзалевскому. — Этот труд не превосходит сил моей расстроенной души. Если немного станет легче, примусь за Педагогику».

Он так и выводит это слово — почтительно, с большой буквы. Но и детская книжка, над которой он начал трудиться — «Родное слово», — умножит его славу Педагога, сделавшись на многие десятилетия самым главным учебником для русских школьников, приобщавшихся с ее помощью к прозрачному источнику народной мудрости — отечественному языку. Она выдержит за пятьдесят лет с момента появления невиданное количество изданий — 146!

От грустных настроений его отвлекала работа, письма друзей и еще более — неожиданные, радостные встречи с ними. Едва прибыл он в Швейцарию, как навестил его Пугачевский: совершая поездку в Париж, прожил он у Константина Дмитриевича пятнадцать дней. А чуть позже, в ноябре, заглянул сын инспектрисы Смольного института Сент-Илер, тоже педагог, входивший в кружок его смольнинских единомышленников.

Каждый приезжий из России доставлял не только новые вести, но как бы и тот глоток живительного воздуха, без которого Константин Дмитриевич просто задыхался.

Приехала, наконец, и Надежда Семеновна с детьми. Домик на берегу Женевского озера наполнился веселыми ребячьими голосами. Старшему, десятилетнему Па-шуте, уже требовался домашний учитель. Читать учились и девочки Вера с Надей. Замыкали дружный строй многолюдной семьи Ушинских совсем маленькие сыновья — трехлетний Костя и едва осваивавший первые слова Володя. Константин Дмитриевич, как всегда, проводил с детьми много времени, рассказывая им сказки, знакомил с русской историей: здесь, за границей, надо было еще чаще беседовать с ними о России — чтобы любили, не забывали о ней.

Пересилив недомогание, Константин Дмитриевич решился объехать несколько швейцарских кантонов — осмотреть прославленные женские школы и семинарии.

Он выехал из Веве в Берн — хорошенький, чистенький, старинный городок, где очень любят медведей. Медведь здесь на гербе города, и в лавках на окнах, на пряниках, медведи из гипса, из сахара, из камня и бронзы, и живые — во рву, на них каждый вечер приходят любоваться бернцы. Знаменитая женская школа Фрёлиха помещалась в узком пятиэтажном доме напротив громадного магазина. Константин Дмитриевич увидел у входа старичка привратника. Нет, это был не солдат-швейцар, который вытягивается перед начальством в струнку. Этот старичок смахивал на почтенного главу семейства, любимца детей, а это так немаловажно для учебного заведения: не казарма с часовым в мундире у дверей, а дом. Домашняя обстановка. Уют без всякой подделки.

— Господин Фрёлих еще не приходил, — сказал привратник, — но вы подождите, скоро он будет, у него сегодня урок педагогики.

— А я могу зайти в классы?

— О, конечно. Вам в какой угодно?

Константин Дмитриевич прошел в кабинет директора. Маленькая комнатка, обставленная полками с книгами, с письменным столом. На другом столе картины времен года, модели для рисования, на стене расписание. Знакомые предметы!

Константин Дмитриевич стал рассматривать книги. И сколько же воспоминаний шевельнулось вдруг! Перед глазами возникли шкафы Гугеля в Гатчинском институте. Те же старинные приятели — педагогика Грубе, Кернер, Шмидт…

В комнату вбежала девушка лет девятнадцати — ученица старшего класса. Ушинский поклонился ей и на вопросительный взгляд девушки сказал по-французски, боясь испугать ее своим произношением немецкого:

— Я жду господина Фрёлиха.

— Он сейчас будет. Не хотите ли почитать что-нибудь? Впрочем, здесь все немецкие книги, — сказала она и, взяв со стола какой-то предмет, убежала.

Все было просто, вежливо, но без той выхолощенной оскорбительной вежливости, какая отличает великосветские манеры офранцузившихся русских.