Убийственное лето

Сказать, что он говорит заунывным голосом, – ничего не сказать. Сообщает мне, что его знает весь город. Что на него не похоже – гулять с девушкой, которая моложе его собственной дочери. Что он не думал, что я приду. На нем светло-серые брюки, отутюженные женушкой, и рубашка-поло чуть темнее оттенком. У него руки боксера, как у Пинг-Понга, цвета выжженной земли, поросшие светлыми, а может быть, уже седыми волосами, не знаю. Чувствую запах знакомого мужского одеколона, но не могу вспомнить ни марки, ни того, кто так же пахнет. Он раз или два поглядывает на меня, пока мы едем по бульвару, разукрашенному сине-бело-красными флагами, и я повторяю про себя, что мои глаза похожи на его, но гораздо больше – на глаза моей матери, потому что мне они достались от нее. Цвет и пышность волос у меня от Монтеччари, в этом я абсолютно уверена, как и длина ног и их пропорция к верхней части туловища, точно такая же, как у трех моих братьев.

С круговой развязки, куда меня привез автобус, мы выезжаем на длинный мост, который тянется над умирающей под солнцем рекой. Лебалек говорит:

– Это река Блеон.

Потом мы едем вдоль нее, в сторону реки Дюранс и города Маноск, это написано на указателе. Спрашиваю, куда мы направляемся. Он отвечает, что не знает, но не хочет оставаться в городе. Он говорит для проформы:

– Может быть, вы хотите получить свое украшение, и разойдемся?

Я смотрю через ветровое стекло и говорю «нет». Он ведет машину дальше. Мы больше не произносим ни слова целую тысячу километров. «Пежо» у него не новый, бардачок без крышки, но идет машина плавно и почти бесшумно. Обожаю ездить на машине, сидеть молча и смотреть на деревья. Потом он шепчет:

– Я не понимаю.

Я говорю:

– Правда?

Я-то догадываюсь, что именно ему непонятно. И пусть я невежда, но это мой уровень – владелец убогой лесопилки, которому вдруг преподносят конфетку вроде меня, хотя он даже ее не просил. Он говорит:

– Я сто раз думал о вашем звонке. Вы говорили так, словно между нами уже что-то решено. Короче, как будто мы давным-давно знакомы.

Я повторяю:

– Правда?

Мы останавливаемся в глубине дороги у здания, похожего на замок, там лошади, бассейн и миллион полуголых людей, которые потеют на всех языках мира. Внутри, в зале со стенами, выложенными из массивных камней, с огромным камином, куда можно запихнуть, например, всех никому уже не нужных старух, довольно прохладно, мы садимся за низкий стеклянный столик, я заказываю чай с лимоном, он пиво. Теперь он смотрит на меня нон-стоп и замечает, что не только он один.

Он возвращает мне серебряное сердечко на цепочке и говорит:

– Вы действительно решили снимать студию у моего свояка?

Он наклонился ко мне – массивный, брови с проседью, такие же, как и шевелюра, он мог бы раздавить меня одной рукой. Я отвечаю, опустив голову, с видом дурочки, которая боится спросить, где тут туалет:

– Вообще-то я больше не думала, но, если вы хотите, чтобы я сняла, я сниму.

Жду лет сто, не меньше, рассматривая стол, чтобы дать ему время сглотнуть слюну, а потом добавляю:

– Знаете, в тот день, когда я к вам приходила, я мало на что надеялась. Я тоже думала над нашим телефонным разговором. Даже не могу вам объяснить. Мне было страшно и хорошо.

Я поднимаю свои большие глаза, чтобы взглянуть на него, такая наивная, как я умею быть со всеми, кроме Бу-Бу, и он дважды кивает головой и сжимает губы, чтобы показать, что он понял и с ним происходит ровно то же самое. Да, жизнь все-таки интересная штука. Я снова разглядываю стол, орнамент на красном ковре. Если меня сейчас снять в кино, то зрители начнут усыновлять сирот прямо на выходе из кинотеатра.

Теперь я вообще не поднимаю глаз. Он говорит после долгого молчания:

– Вы ведь не учительница, правда?

Я знаком показываю, что нет. Он спрашивает:

– А чем вы занимаетесь?

Я повожу плечом и отвечаю:

– Ничем.

Он смотрит то ли в пустоту, то ли в мое декольте, не знаю. Потом шепчет:

– Жанна.

Я грустно улыбаюсь, слегка опустив подбородок. Подступают слезы, я это чувствую, он тоже. Он кладет ладонь на мою голую руку и говорит:

– Уйдем отсюда. Сядем в машину и немного покатаемся. У вас есть время?

Я говорю:

– До восьми – восьми тридцати.

Его ладонь скользит по моей руке, он говорит:

– Вы не выпили свой чай.

Я пью свой чай, он пьет свое пиво, мы держимся за руки, опустив их между стульями, и все это, не проронив ни слова.

В машине, пока он за рулем, я придвигаюсь и кладу голову ему на плечо. Он говорит:

– Жанна, для чего вы приехали в Динь?

Я отвечаю:

– Не знаю. Мне бы подошел любой город, но я очень рада, что приехала именно в Динь.

Да, Бу-Бу прав, что смеется надо мной, актриса я никудышная. В школьных спектаклях я так волновалась, что мадемуазель Дье кричала:

– Говори разборчиво! Разборчиво!

Она утверждала, что я переигрываю. В жизни я могу говорить естественно, особенно когда не задумываюсь над словами. Ну, или почти естественно, не знаю. Например, когда лежу у него на плече. Даже если это плечо человека, которого я в результате убью своими же или его руками.