Убийство чёрными буквами

— Здесь заказывают аперитив «дженевер», — сказал Кинтайр, — но я убежден, что голландский джин гонят из лягушек. С другой стороны, голландское пиво выдерживает сравнение с «хофом», «ротхаусбрау» и «кроненбергом».

— Вы много путешествовали, — сказала она. — я вам в этом завидую. Сама я никогда дальше Сьерры не уезжала.

Слегка смутившись, он не собирался разыгрывать космополита, — он молчал, пока она изучала меню.

— Закажете для меня? — попросила она наконец. — Вы лучше разбираетесь в этих блюдах.

Он сделал заказ, польщенный ее похвалой. Когда принесли пиво в конических полулитровых стаканах, он поднял свое.

— Прозит.

— Салют. — Она пила медленно. — Замечательно. Но это может быть неразумно после двух виски.

— Все в порядке, если отнесетесь спокойно. Поверьте на слово опытному пьянице. — Он видел на ее сильном широком лице какую-то настороженность. — Немного анестезии вам не помешает.

— Что ж… — Она поставила стакан. — Потерпите меня немного. Обещаю не болтать, но могу стать сентиментальной. А может, слишком веселой, не знаю. До сих пор я никого не подпускала к себе.

— Понимаю, — сказал Кинтайр.

— И помогите мне забыться, — добавила она. — Я хотела бы поговорить о Брюсе и на совсем нейтральные темы. — Она сумела улыбнуться. — Я хотела кое о чем вас спросить. Вы специалист по Макиавелли. Наш театр в прошлом году ставил «Мандрагору».[32] Скажите, как мог один и тот же человек написать это и «Государя».

— На самом деле, — ответил Кинтайр, — я бы удивился, если бы автор «Государя», точнее «Рассуждений о Ливии», потому что «Государь» — это только памфлет, я бы удивился, если бы он с такой же легкостью не писал чисто развлекательные произведения. Одна из самых проклятых ересей этого века — представление о том, что человек может быть хорош только в одном. Что многосторонность не является врожденным свойством человека.

— Я часто думала то же самое, — сказала она. — Вероятно, вы знаете, что Брюс изменил свои намерения и стал заниматься историей из-за вас. Первокурсником он слушал ваши лекции. Теперь я понимаю, почему он это сделал.

— Что ж… — уклончиво протянул он и занялся своим пивом.

С тактом, который он оценил, она сменила тему разговора.

— Но почему вы заинтересовались итальянским Возрождением — с таким именем, как ваше?

— Я провел несколько лет в частном интернате на Востоке. Меня увлек учитель романских языков.

Он помолчал, потом медленно продолжил:

— Я поступил в Гарвард, но когда учился на первом курсе, случился Перл-Харбор. Всю войну прослужил во флоте, на Тихом океане; во время увольнений на берег влюбился в район Залива, поэтому и приехал сюда потом. Но во время войны у меня было много времени, чтобы читать и думать о том, куда идет человечество. К волчьему миру, как думал Макиавелли; наверно, поэтому я чувствуя себя таким близким к нему. Он тоже думал о том, как прожить приличному человеку. Он говорил правду, какой ее видел, потому что не считал, что на пути цивилизации должно стоять ханжество, которое уже провозглашали варвары. Тем временем он превратился в Старого Ника, дьявола, и те, кого он хотел предупредить, мы, свободные люди, не слушаем его, потому что считаем, что он говорит от имени врага.

Он приостановился.

— Простите, я не собирался произносить речь.

— Я бы хотела, чтобы было больше людей с убеждениями, — сказала она. — Даже если я с ними не соглашаюсь. В наши дни все так уважают чувствительность друг друга, что стало не о чем говорить, кроме счета в футбольном матче.

— Вы очень добры, — сказал он. — А вот и аперитив. Обратите внимание на голландский деликатес «яйца по-русски». Не спрашивайте меня, почему он так называется.

В стаканах у них блестел рубином «черри хиринг».

— Это не голландский, — сказал Кинтайр, — однако…

— А знаете, — сказала она, — я начинаю понимать старую идею поминок. Собрать весь клан и устроить пьяный кутеж. Это больше акт любви, чем задернутые занавеси в гостиной и приглушенные разговоры.

— Это говорит латинский дух, — ответил он. — Мы раса протестантов; мы прокляты традицией: несчастье — это добродетель.

— Но вы, бостонский шотландец или кто вы еще, — я улавливаю акцент, — вы это одобряете.

— Я оставил Бостон ради Тихого океана в девять лет.

— Почему?

— Мой отец был инженер-кораблестроитель. В 1930 году он потерял работу. Будучи человеком с воображением, он на свои сбережения купил шхуну, нанял экипаж из мексиканцев, и мы отправились в Южные моря.[33] И семь лет жили на шхуне.

— Брюс говорил мне, что вы были моряком. — Она смотрела на него очень яркими глазами. — Но как вы зарабатывали на жизнь?

— По-разному. Иногда перевозили между островами груз и пассажиров. Пассажиры — обычно канаки, и те, у кого не было денег, платили нам продуктами и гостеприимством, когда мы добирались туда, куда плыли. Отец вообще не гонялся за деньгами. Его главным занятием было собирать и сохранять морские образцы для музеев и колледжей. К концу он на этом создал себе имя. Конечно, мы никогда не получали много денег, но нам это и не нужно было.