Убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— Вам говорить ничего не надо, просто закройте глаз… глаза, если я прав. Вы хотите, чтобы я нашел злодея, а для этого мне нужно поговорить с Никитой Ивановичем Зотиковым, правильно?

Софья Матвеевна зажмурилась, и вся даже как-то обмякла на своих высоких подушках, и из-под левого века ее стекла по дряблой щеке слеза, а руки легли покойно поверх одеяла.

— Ну, вот видите, как славненько, — умилилась Александра Николаевна, — теперь мы выпьем капельки, и спатеньки будем спокойненько…

— Софья Матвеевна, я сейчас подъеду на дачу, хорошо? А вечером я вас навещу…

Софья Матвеевна приподняла было руку – то ли благословить хотела, то ли задержать, но сил уж не было: рука упала на одеяло.

Александра Николаевна, напоив больную лекарством, вышла проводить Глюка до двери.

— Ей много хуже, чем утром, — озабоченно заметила она. — Боюсь, как бы второго удара не случилось, тогда вечером вы, мосье Глюк, рискуете более ее не застать… Вы кем ей приходитесь, племянником?

— Никем, — ответил Феликс Францевич. — Я вчера только с Софьей Матвеевной познакомился. Просто помогаю ей в одном деле, — Глюк сказал это, и тут же сообразил, что Александра Николаевна, отнюдь не будучи глухою, должна была прекрасно слышать только что произнесенные им слова о поиске преступника. Однако сестры милосердия, как и больничные сиделки, да и врачи, конечно, соприкасаются со столькими семейными тайнами, что вырабатывают в себе эдакое профессиональное отсутствие любопытства. Степень родства с больным (больной) их интересует постольку, поскольку требуется соразмерять пропорционально этой самой степени свои соболезнования родным и близким, если в случае чего… А все остальное они пропускают мимо ушей. Должны пропускать, во всяком случае – этика профессии требует.

Так что огонек заинтересованности в глазах Александры Николаевны потух, скучным и безликим голосом она пожелала Феликсу Францевичу всего хорошего, и предупредила, что вечером он, Глюк, ее, Александру Николаевну, не застанет: доктор Блюм пришлет ей на смену сиделку; ну да она, Александра Николаевна, сиделку предупредит, чтобы Глюка пустили к больной беспрепятственно.

По дороге Феликс Францевич зашел в прокуратуру.

Жора Жуковский оказался чрезвычайно занят: в кабинете его (он, невзирая на молодость и малую выслугу лет, имел уже собственный кабинет! Что значит – будущее светило!) сидели люди. На жест Глюка (ребром ладони по горлу: мол, во как надо! – и указательный палец вверх: мол, на одну минутку!) Жуковский выскочил в коридор.

— Я только что от Полоцкой, у нее случился удар, — сказал Глюк. — Ты не хочешь проехаться на дачу? Там пожар был, знаешь?

Жорик не то вздохнул, не то охнул, и при этом сморщился.

— Мне нет другого дела, кроме как твоей дачей заниматься! — буркнул он. — Знаю про пожар, без подробностей, правда: с утра был полицмейстер, рассказал. И вообще я имел что послушать – и от полицмейстера, и от Понятковича. Это оказывается, шутка была – насчет привлечения тебя к расследованию, чувство юмора у меня, видишь ли страдает! Или я не знаю, когда он шутит!

Тут Жуковский вздохнул, теперь уже явственно.

— Слушай, Феликс, бросай ты это дело. Оно тебе надо? Без тебя разберутся, даже и без меня – полицмейстер отправил на Фонтан опытных сыскарей, эти раскопают все, что можно. Студента сегодня выпустили, так что эта буйная мадам Лискович ни к кому больше приставать не будет. Ладно, я побежал, меня ждут…

— Так что, ты больше не будешь этим убийством заниматься? — спросил Феликс.

— Буду, но потом, когда полиция розыск закончит, — уже открыв дверь кабинета, обернувшись, сказал Жуковский. — А пока некогда мне!..

Так что в прокуратуре Глюк ничего нового не узнал.

Не узнал и в суде – Згуриди вообще не явился нынче на службу, что-то у него дома случилось. Глюк подумал, не заскочить ли к Згуриди домой — все равно по дороге, — но не решился, и по целым двум соображениям.

Во-первых, если дома несчастье (все равно какое), то Згуриди будет не до расследования преступления.

А во-вторых, дома у Згуриди была мама, и – несчастье там или не несчастье – мама Згуриди из дома никого не выпустит, пока не накормит. Особенно Феликса Глюка: тетя Софа Феликса любила и жалела, называла сироткой, и всегда норовила подсунуть ему в тарелку что повкуснее и пожирнее.

— Ты такой тощий! — говорила она, — такой же, как мой Деметр! Шкиля-макарона! Надо, чтоб щёки было из-за спины видно! А у тебя щека щеку целует…

Зато как она любила толстого Квасницкого!

— Сразу видно, хороший мальчик! — говорила она. — Так хорошо кушает!

Странно, но Жуковского, во времена их детства упитанного (теперь-то он стройный, что твой Аполлон), и не обделенного к тому же аппетитом, и рано потерявшего мать, тетя Софа недолюбливала, и сироткой не называла.