Убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— А я науке не верю, — усмехнулся в усы Никита Иваныч, — я деду своему верю. А дед мой дожил до ста двенадцати годов, а люльки из зубов не выпускал. И вам бы такого здоровьичка, какое было у моего деда. Четырех жен схоронил, да все на молоденьких женился; четвертую, бабку мою, сорокалетней взял – а самому уже восемьдесят стукнуло. И еще дочку с нею прижил, мою матушку. Помнится, лет ему было где-то…

— Ну, вот видите, — сказал Феликс Францевич, чувствуя, что если сейчас Зотикова не остановить, то к интересующим его, Глюка, вопросам не подобраться и до второго пришествия, а, может, даже и до третьего. — Вот видите, дедушка ваш дожил до ста двенадцати лет; почему вы думаете, что вам отпущено меньше? Порода же одна, корень один – так что вы сейчас, можно сказать, стоите в середине жизни. Так какие ваши годы, Никита Иваныч!

— Не скажите, не скажите, господин Глюк! Никто своего часу не ведает, уж на что крепкая женщина Софья Матвеевна, а гляньте, что с нею сталось – и не чаем, до завтра ли дотянет! А вы говорите!.. — и Никита Иванович скорбно и недоверчиво покачал седою головой.

Разговор меж ними происходил в плюшевой гостиной – точной копии гостиной четырнадцатого номера, с тою лишь разницею, что плюш занавесей и мебельной обивки был здесь не синим, а малиновым, и изрядно на солнце выгоревшим. Потому по краям занавесей или в нижней части пуфиков плюш этот резал взгляд ярким своим колером, а центр занавесей, как и сиденья пуфиков и стульев раздражали грязно-розовым оттенком. Да еще табачная вонь – Феликс Францевич как все некурящие, чрезвычайно был чувствителен к запахам, особенно неприятным. А уж по степени неприятности вонь табачного дыма для него приравнивалась к смраду отхожего места общего пользования, или помойки в жаркий июльский полдень.

Этот номер числился шестнадцатым, и соседствовал с упомянутым четырнадцатым, в котором, между жизнью и, соответственно, смертью находилась сейчас Софья Матвеевна Полоцкая. И ближе к смерти, по утверждению доктора Блюма, собравшего час назад консилиум (он сам, доктор Коган и профессор Серебрянский). Доктор Коган сказал, что все еще может быть, некоторая симптоматика оставляет место для надежды. А профессор Серебрянский, оттянув веко больной и прослушав ей сердце стетоскопом, ничего не сказал, хмуро покачал головой, но на предложение Зотикова, Никиты Ивановича, что "надо бы подготовить, батюшку позвать", ответил, что "куда вы так торопитесь? Успеется!" и выписал рецепт на какие-то чудодейственные инъекции.

А доктор Блюм остался на ночь: инъектировать и наблюдать больную – ну кто он такой, доктор Блюм, чтобы с самим профессором спорить? – и для него в гостиной четырнадцатого номера на кушетке была положена подушечка, если, утомленный, захочет прилечь.

Потому Глюка в четырнадцатый номер не допустили – и врач там, и сиделка, да и к чему, если больная пребывает в беспамятстве?

А Никита Иванович, которого по просьбе Глюка кликнула сиделка, поотнекиваясь и поотговариваясь усталостью, хлопотливостью минувшего дня, немалыми своими летами от разговора с Феликсом Францевичем попытался уклониться. Нет, не отказывался (потому как уважал волю болящей, возможно, что и умирающей), но вилял, словно бы куцый хвостик собачки-боксера, купированный в раннем щенячьем возрасте.

И даже уже согласившись на разговор, пригласив Феликса Францевича в свой номер, угостив его чаем (от коридорного) с домашней наливочкой, все равно продолжал вилять.

Но Глюк, усталый, голодный и от того злой хорошей охотничьей злостью, тоже взял пример с собачки-боксера, сцепив, фигурально выражаясь, челюсти на ухе Никиты Ивановича и не давая тому от ответа уйти.

И своего, как вы уже поняли, добился.

Так что, выколотив трубочку, отодвинув плюшевую занавеску от распахнутого настежь (чтоб лучше проветривалось) окна, Никита Иванович степенно наполнил Глюку и себе по стопочке наливки и принялся за рассказ, начав, после видимой неохоты, с такого вот откровенного признания. Должно быть, было нечто общее у Зотикова с Квасницким – любили поломаться, покапризничать; у нас такие особи называются "сильно прошеными".

— А наливочка откуда? Из буфета? — спросил Глюк, пригубив. Вишневая наливка была ароматна и крепка.

— Ну да, будут вам в буфете вишневку домашнюю подавать! Оттуда, из Полок, привезена – это поместье наше так называется. Они-то, Полоцкие, не по городу Полоцку названы, а по своему имению. Правда, вотчина их, первые, получается, Полоки, старые, в Смоленской губернии находились, да кто-то из предков еще при Анне Ионовне то поместье потерял. А эти, новые Полоки, были выстроены на землях, что государыней Екатериной Великой другому предку Полоцких пожалованы…

— Никита Иваныч! Что же с Матильдой Яковлевной? — вполголоса напомнил Зотикову Глюк.