Убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

Ну что тут скажешь – остался Феликс Францевич с делом об убийстве (каковое разрослось уже до дела о четырех убийствах и одном поджоге с опять же смертоубийственною целью) один на один. И с настоятельным советом "бросить это дело". Потому что полиция – они же профессионалы в конце концов, они разберутся!

Разобраться-то разберутся, но…

Но, должно быть, проснулся в Феликсе Францевиче даже не то, чтобы талант, а такое качество характера: раскопать до конца, и чтобы самому. Нет, пусть, конечно, полиция ищет, даже и найдет, но очень Феликсу Францевичу стало важно узнать, кто есть злодей, и как он (она) свои преступления осуществлял (осуществляла), и почему. Должно быть, это самое качество характера и делает из обычных смертных детективов-любителей, а вовсе не способность к логическому (или дедуктивному) мышлению, или наблюдательность, или, как некоторые утверждают, гений. Это как с поэзией: некоторые стихи пишут, и жизнь без оных им не в жизнь, даже и умирают, если муза их вдруг покинет; а некоторые попишут-попишут по молодости, по горению чувств, а потом и забросят, и живут себе спокойненько без стихов, и становятся примерными гражданами и образцовыми семьянинами даже. А некоторым и вовсе стихов не надобно – ни писать, ни читать; ну их, гадость всякую рифмованную…

Так нашел Феликс Глюк свое предназначение. Даже не то, чтобы нашел – ни о чем таком он и не думал даже, потому что мысли в голове его были только лишь о преступлении. Другой на его месте сейчас отправился бы домой, пообедал, вечером заглянул бы в гостиницу узнать, как здоровье Софьи Матвеевны, и с Никитой Ивановичем Зотиковым о встрече договорился бы, может даже и не о завтрашней, а когда у того появится время и желание: торопиться некуда, пока еще курьер из Екатеринослава прибудет, с копиями завещаний!.. И сам Феликс Францевич, вчерашний либо третьеводнишний так бы поступил; но сегодня – нет, не тот уже был Глюк, стал Глюк и в самом деле российским Шерлоком Холмсом, ощутив невозможность есть и спать, пока не будет хоть какое-то просветление в деле о четырех убийствах и одном поджоге.

Так вот обыкновенные человеки (вне зависимости от пола, возраста и вероисповедания) становятся Поэтами, Музыкантами, Живописцами, Программистами…

Или же Детективами.

——————————

* кусочек (од.)

Разговор 7

— Думаю, Софья Матвеевна хотела, чтобы я прошлом вам рассказал, о Матильде… Матильде Яковлевне, — задумчиво произнес Никита Иванович, забирая усы в кулак. Усы у него были седые, но роскошные: густые и длинные. Казацкие. — Я ведь и на даче-то почти не бывал, первые дни туда-сюда мотался, а это тяжеловато мне, в моих годах; а после квартиру снял, недорогую, чистую, и от порта недалеко… Так что ни о чем не знаю, не ведаю… — и Никита Иванович развел руками.

— Ну, — сказал Глюк, — в вечер убийства вы же на даче были, и в семье вы много лет живете. Но я ведь и правда Софью Матвеевну в основном о покойнице хотел расспросить: что она была за человек. Вы давно мадемуазель знали?

— Ну, о мертвых aut bene*, как говорят, или вообще ничего, — горько усмехнулся Никита Иванович.

— Aut veritas**, — поправил его Глюк. — И именно эта veritas*** нам и необходима.

— Так ведь ничего и не могу я о ней, о Матильде, сказать, кроме хорошего! — Никита Иванович снова забрал усы в кулак, задумался. — Но я, можно сказать, лицо пристрастное. Не знаю, что вам Софья Матвеевна про мои с покойницей отношения наговорила… — Зотиков бросил быстрый, хитрый, косой взгляд на Феликса Францевича, но Феликс Францевич молчал невозмутимо, на Никиту Иваныча поглядывая, и слушал. — Ну, был меж нами не то, чтобы роман, а так, некоторая симпатия… А ежели честно-откровенно говорить, то с моей стороны даже и не некоторая, а очень и очень серьезная. Весьма я Матильдой был тогда увлечен, даже, собственно и управителем сделался из-за нее; можно сказать, жизнь на все сто восемьдесят градусов развернула мне эта гувернанточка… А теперь и прошла уж эта жизнь, и я, дед сивый, у разбитого, да не мною, корыта… Да что ж вы наливочку-то?.. Вы пейте, пейте!

——————————-

*… или хорошо (лат.)

**… или правду (лат.)

*** правда (лат.)

Глава 7

Хитрил, ох, хитрил Никита Иваныч Зотиков: хоть и в немалых летах, но еще очень и очень крепок был старик. Да нет, какой там! И язык не повернулся бы назвать стариком этого коренастого господина, даже и человеком пожилым он не выглядел, а седина – ну что же, что седина, бывает, и в молодости седеют; зато глаза быстрые, с прищуринкой, глядят зорко, и зубы целые, только что от табака слегка пожелтели: Никита Иванович курил трубку, набивая ее вонючим и забористым табаком — уж очень едучий шел от той трубки дым, у Феликса Францевича даже глаза заслезились.

— Самосад, — пояснил Никита Иваныч, — исключительно употребляю во врачебных целях. Крепит грудь, говорят.

— Да что вы, — Феликс Францевич закашлялся, утер слезу, — напротив, по последним сведениям науки вредно очень и для легких, и вообще.