Убийство ради компании. История серийного убийцы Денниса Нильсена

Тут можно спросить, кому на самом деле он старался облегчить жизнь: жертвам или себе? В разуме убийцы эти понятия тесно переплетались. По его словам, в момент убийства весь смысл его существования сводился к совершению этого поступка. Еще более очевидным его запутанное самовосприятие становится в следующих строках: «Я никогда не чувствовал, что убиваю кого-то. Мне казалось, я просто предотвращаю что-то ужасное. Я ощущал компульсивный порыв сдавить человеку горло и освободить его (и себя заодно) от чего-то невыносимого». Нильсен сам подчеркнул эти слова, но другим может показаться, что слова «и себя заодно» можно было подчеркнуть более весомо. Беседы с психиатром давались ему тяжело, поскольку его заставляли подробно вспоминать каждое убийство. По его словам, ему и без того было трудно сохранять самоконтроль во время допроса в полиции:

Я не могу заставить себя вспоминать эти инциденты снова и снова. Эти уродливые образы кажутся мне совершенно чуждыми. Мне кажется, я не участвовал в них, только стоял в стороне и наблюдал – будто главный оператор, снимающий пьесу из двух актеров.

И это снова говорит нам о его отстраненности от происходящего и его расколотой личности. В этой «пьесе» он – убийца, жертва или режиссер? Роли изменчивы, не зафиксированы строго, не окончательны. Личность Нильсена периодически выпадает из фокуса и возвращается обратно.

В разуме убийцы путаются не только роли, но и, возможно, понятия. Еще на Шетландских островах годами ранее мы видели, что понятия Нильсена о любви и смерти странно переплетены между собой: слияние, подтвержденное его фантазиями с зеркалом, где нарциссическая любовь могла быть выражена только в том случае, если его отражение застывало в подобии смерти и, позже, бледнело и синело, чтобы больше походить на труп. Как еще можно истолковать его мысли по отношению к Стивену Синклеру в момент убийства («Я смутно хотел облегчить его ношу»), если не как его гротескно извращенное понимание любви? Желание облегчить чужие страдания, забота, с которой он относился к жертвам после смерти, желание лелеять и обладать, посмертное восхищение перед зеркалом («Никогда в жизни его так не ценили») – все указывает на почти немыслимую и неприятную вероятность, что акт убийства для него равнялся дьявольски искаженному акту любви.

Разумеется, это неприменимо в тех случаях, когда никакой любви к жертвам он не чувствовал, как в случае с истощенным незнакомцем, на которого Нильсен даже смотреть не желал после смерти, хотя путаница в ролях могла иметь место и тогда. Но по теме безнадежного слияния его понятий о смерти и любви существует любопытное стихотворение, написанное Нильсеном в ожидании суда, в котором слова «зло» и «любовь» меняются местами, и «убийство» в первой строфе становится «любовью» в последней:

Запуталось все: и правда ли я злой,
Родился ли я злым? Всегда ли был таким?
Коль зло – итог,
Откуда все сомнения?
Всегда убийство было преступлением.

Как оправдаться я могу, когда невинные
Лежат столь тяжким грузом на душе?
Я жил, как трус,
Все прячась за законом,
Вина моя бьет погребальным звоном.

Убить врага, конечно, дело чести,
И умереть, сражаясь, не позор.
Доверие ж разрушить —
В чем заслуга?
Неужто можно выжать жизнь из тела друга?

Приговорен тем фактом, что я злой,
От зла все время люди умирают.
И коль любовь – итог,
Откуда все сомнения?
Всегда любовь считалась преступлением.

Я опустил здесь еще три строфы, но они не меняют течение стихотворения (Нильсен отрицает путаницу. Он виновен в «убийстве» мужчин, но всю жизнь его обвиняли в «любви» к мужчинам. Его стихотворение подчеркивает этот контраст). Другое стихотворение, написанное им после прочтения «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда, метрическому ритму которой он подражает, рассказывает о похожих идеях:

Настал ли тот момент, когда
Все спросят: «Почему»?
Я сплю. «Со мной ты навсегда», —
Я говорю ему.
Но коль должно все умереть,
Взаправду ли любовь в том есть?