Убийство Уильяма Норвичского. Происхождение кровавого навета в средневековой Европе

Поклонение Деве Марии стало важным элементом обвинений в ритуальном убийстве, часто понимаемых как реакция христиан на традиционное противостояние евреев культу Богоматери и на их насмешки над непорочным зачатием. И все же связь норвичского нарратива с мариологией, возможно, имела более конкретные и локальные основания. Прежде всего, она возникла в контексте долговременного состязания между Норвичем и Бери; как уже отмечалось, в XII веке Бери был важным центром почитания Девы Марии. Представляется, что Норвич строил культ своего нового святого покровителя по образцу культов Бекета и Эдмунда, а также использовал элементы растущего культа Богоматери, чтобы приветствовать нового святого в Восточной Англии и добиться подлинного признания его населением. В «Житии св. Уильяма» рассказывается о видении Девы Марии, радующейся с юным Уильямом на небесах и благоволящей к юноше; это представляет собой контрапункт причитаниям матери убитого юноши и ее печали на земле, отражающим надежды и отчаяние многих средневековых матерей[454]. Культ Уильяма был во многом рассчитан на матерей-мирянок, которые искали исцеления для своих детей, и на юных мальчиков, приходивших в монастыри послушниками, певчими и школярами. Поэтому рассказ Томаса о том, как Дева Мария заботится о юном святом, оказывался одновременно утешительным и нравоучительным.

И хотя Томас Монмутский в «Житии» всячески стремился представить translatio в 1150 году как свидетельство мощного и растущего культа, слова его говорят об обратном. Каждое перенесение мощей было попыткой изобразить Уильяма все более достойным поклонения. Данная цель становится более понятной, если рассматривать translatio как предтечу торжественной церемонии 2 июля 1151 года, когда тело Уильяма перенесли в центральный алтарь подле гробницы Герберта Лозинги, епископа, основавшего Норвичский собор. Эта публичная церемония, проведенная в присутствии епископа Тарба, привлекла к новому святому внимание более широкой аудитории.

За год, прошедший после перенесения останков Уильяма в здание капитула, в приорате сменился настоятель. Элиас умер, и новый приор, Ричард Феррар, принялся рьяно распространять культ нового святого. Он уже проявил интерес к Уильяму, когда позволил своим тетке и дяде искать исцеления у его гробницы[455]. При Ферраре на гробнице Уильяма снова появились ковер и светильник[456]. Возможно, именно покровительство приора Ричарда позволило Томасу Монмутскому стать хранителем этой гробницы: хотя этот молодой человек только недавно появился в приорате, он уже путешествовал с новым приором по монастырским делам, например в Или[457].

Как и предыдущее, это, второе по счету, перенесение останков Уильяма в 1151 году совершилось под покровом ночи: «Епископ, который желал, чтобы лишь немногие знали о translatio, повелел мне [Томасу Монмутскому. – Э. Р.] и тогдашнему ключарю Гиульфу заранее приготовить все необходимое и так все сделать, чтобы завершить к рассвету в присутствии небольшого числа свидетелей»[458]. Эта тайная операция позволила братии подтвердить, что тело действительно осталось нетленным: «Мы обнаружили святого в том же виде, в котором оставили его год назад»[459]. Только после данного осмотра известие о присутствии святого в соборе стало широко распространяться: «Епископ поднялся, и то, что он намеревался сделать с несколькими помощниками, было сделано в присутствии многих. Ибо хотя приготовления все еще оставались в силе, внезапно большое число людей, пылая святым усердием, явилось отовсюду, более желая присутствовать на службе в честь мученика, нежели собираясь помешать происходящему»[460]. Перенесение в собор стало тщательно подготовленным публичным событием.

Перенесение 1151 года было публичным – несмотря на то, что оно состоялось внутри хоров, то есть в части собора, доступной только для монахов. Удивительно, что при этом не упоминаются никакие гости, и не похоже, что на этот раз раздавались более мелкие реликвии и частицы мощей, чтобы поддержать почитание Уильяма в других местах. Томас, теперь приставленный к гробнице и фиксирующий все, что там происходит, возможно, уже делал какие-то записи, но само «Житие» было начато только в 1154 году по случаю еще одного, последнего перенесения все тех же мощей[461]. Томас уже предвидел последующую церемонию translatio: «Эти почитаемые останки мученика положили покамест в подходящем месте, но без надлежащих почестей; и его гробницу запечатали железом и свинцом»[462].