Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов

Молодая особа была очень удивлена, когда ее арестовали из-за этой броши.

— Ба! — говорила она. — Счастье какое, что соседка предложила мне за нее только десять франков, а я хотела двенадцать. Если бы она дала мне мои двенадцать франков, вам не видать бы броши, как своих ушей.

Если приятельница юного воришки сделала гримасу, отправляясь вслед за ним в арестный дом, то приятельница Артона подскочила от радости, когда я пригласил ее в сыскное отделение и вручил ей драгоценность, каким-то чудом возвращенную.

Артон и она так горячо меня благодарили, что я должен был даже защищаться и ссылаться на случай, который так удачно помог им найти потерянное.

Тогда госпожа X. и Артон возымели великодушную мысль добиться помилования этой парочки арестованных. Они говорили, что их радость отравлена мыслью, что эти бедняги в тюрьме.

Насколько мне помнится, их хлопоты увенчались успехом, и я помню даже, что приятельница Артона, несмотря на мое запрещение, щедро наградила юного воришку.

Пока длилась вся эта история, мне пришлось два или три раза видеть Артона, а когда все было кончено, он пришел ко мне и сказал:

— Господин Горон, вы были так добры и любезны, что я пришел просить вас еще об одном одолжении, в котором, надеюсь, вы мне не откажете. На днях я даю большой обед, на котором будут присутствовать господин X., бывший министр, господа А., Б., В., депутаты, Т., Z., сенатор, и пр. и пр. Вы должны мне обещать, что пообедаете с нами.

Я всегда имел обыкновение отклонять приглашения людей, которых мало знаю, но это приглашение было сделано так радушно, что я был вынужден принять его, хотя мысленно решил не воспользоваться им и найти какой-нибудь уважительный предлог, чтобы не ехать на этот обед. Как начальнику сыскной полиции, мне это было совсем не трудно.

Не подумайте, однако, что я действовал по какому-нибудь особому чутью или что предчувствие подсказывало мне, что через год мне будет поручено арестовать Артона. В то время я был далек от подобной мысли. Артон был для меня случайным знакомым, ни симпатичным, ни апатичным. Если меня пугало что-нибудь, так это список сенаторов и депутатов, приглашенных им. Почти все эти лица были более или менее причастны к буланжизму! На мой счет уже и без того болтали столько глупостей, что, право, я вовсе не хотел выставляться каким-то заговорщиком-буланжистом.

Но не знаю почему у меня явилось тогда странное любопытство, и я захотел узнать, кто этот Артон, приглашавший меня обедать с сенаторами и депутатами. Я послал Росиньоля навести справки на улице Руже-де-Лиля — и никогда еще я не получал ни о ком более благоприятных отзывов. На этом солнышке не было ни малейшего пятнышка. Привратник был без ума от своего квартиранта и отзывался о нем, как о человеке обеспеченном, добром, честном и щедром, — одним словом, судя по устному рапорту Росиньоля, Атрон был наделен всеми совершенствами и добродетелями.

Однако это нисколько не изменило моего решения, так как, повторяю, меня пугали депутаты и сенаторы. И вот, в день торжественного обеда Росиньолю было дано поручение отправиться к Артону и извиниться за меня, что я не могу воспользоваться его лестным предложением, так как значительная кража совершена в предместье и мне предстоит провести весь вечер в Шавиле, или в Сен-Море, а может быть, даже в Курбевуа.

С тех пор я не встречался с Артоном и увидел его уже в тюрьме Холлоуэй, где я посетил его в качестве сотрудника газеты «Матэн».

Год спустя я был сильно изумлен, получив от судебного следователя, господина Бельтере, предписание разыскать и арестовать банкира с улицы Руже-де-Лиля, некоего Артона, который вздумал сбежать.

Вот тогда-то я порадовался своей предусмотрительности, что не отправился обедать к человеку, которого мне теперь предстояло арестовать.

В то время для всякого мало-мальски следившего за политикой фамилия Артон уже означала «Панама». Но я всегда сторонился политики, вот почему пребывал в блаженном неведении, которое хотел бы сохранить до конца дней.

При обыске на улице Руже-де-Лиля был найден портрет Артона, сделанный карандашом с фотографической карточки, по крайней мере лет десять тому назад. Не считая наружных примет, всегда неясных, неточных и сбивчивых, это был единственный документ, которым агенты могли руководствоваться. Как ни был он плох, его все-таки, — больше для очищения совести, — пересняли в сотнях экземпляров и вместе со списком примет разослали, так сказать, по всему миру.

В продолжение нескольких недель розыски велись очень энергично как во Франции, так и в Англии. Потом, когда выяснилось, что Артона нет в Париже и, по всей вероятности, он не вернется туда, я возложил упование на случай, который уже не раз помогал мне.

Но вот в конце 1892 года разразился колоссальный панамский скандал. Из газет я не мог не узнать, — хотя, признаюсь, понимал не вполне ясно, — какую роль приписывали Артону не только в финансовом мире, но и в политике.