Убить Бобрыкина

- Да. – Вздохнула мать. – А следующим утром, Аглаида слышит голос: «Исторгни нечистоты мира ся, и будущих мучений, возврати к ангельскому бытию. Прими того, который прежде раб был твой, а ныне брат нам и служитель, и будет он хранителем души твоя. Молитвенником за тебя» – дорассказала мать.

-А сервелата можно?

-Нет! – сказала мать.

-На, Сашка, ешь! – сказала Таня, и из портфеля достала с сервелатом бутерброд.

Глава 20

О возвращении забыть

«Сны вещие по дням недели, Саша, не считают, – рассказывала мать, – но только к праздникам Христовым. Придется праздник к сну, тот вещий, не придется – тот пустой, телесный. Ты лоб вот так перекрести, да и забудь… В ночь с понедельника на вторник тоже может вещий сон тебе присниться. Ты наволочку тогда переверни, изнанкою наружу, чтобы не сбылся он, а если хочешь, чтобы сбылся, так оставь. И нечего напрасно наволочку тягать туда-сюда. И сбудется твой сон до полдня. Если же не сбудется до полдня, то и не сбудется уж больше никогда.»

В сон послеобеденный и краткий Бобрыкин ненавистный Шишину приснился.

– Здорово, Жижин! – во сне сказал Бобрыкин ненавистный, протягивая к носу кулаки. – Меняемся, не глядя?

Шишин застонал во сне, и, отвернувшись к стенке, слепо шарил в темноте руками, натягивая одеяло. Он не любил с Бобрыкиным меняться, даже глядя, Бобрыкин ненавистный мог гляденное на крышку от кефира или фигу прямо перед носом подменить…

– Не меняйся, Саша! Он обманет! – сказала Таня, и на Бобрыкина сердито посмотрела, жмуря нос.

– О, Ларина Татьяна! Наше вам! Спешил, летел, как говориться, вот у Ваших ног! Читал, читал письмо! Что я скажу? Оно прекрасно! Такая искренность, такая чистота! Нетленка! Согласен хоть сейчас, и в ЗАГС. Чего тянуть? Онегин плохо кончил, Ленский тоже.… Да, брателло?

Мрачнея Шишин дальше страшный сон смотрел.

– Ну, ладно уж, меняться не хотите, так дарю! – сказал мерзавец и кулак раскрыл. В ладони негодяя лежала марка с Маринеско.

– Маринеско… – прошептала Таня.

– Маринеско-Маринеско! Маринеско! Наш герой! – сказал Бобрыкин, и кулак закрыл.

– Дурак, помнешь! – сказала Таня.

– Дурею от любви! – ответил негодяй.

– Давай меняться, – буркнул Шишин, сжимая кулаки .

– Иди ты лесом, Жижин! Не меняйся! Оставайся Жижин идиотом. Навсегда! – и спрыгнув с парты, насвистывая прочь пошел между рядов.

– Вот гад... – сказала Таня.

– Хочешь, Таня, я его убью?

– Хочу, – сказала Таня.

– Ладно, – согласился Шишин. Улыбаясь, дальше сон смотрел…

Дверь в материнскую на щелочку была открыта, на цыпочках подкравшись, Шишин заглянул с опаской, мать ушла. На тумбочке стояли розы, подушки пуховые пирамидой выстроились у стены, высокая кровать вязьем укрыта, на сложенном столе гостином клеенка та еще, которая была, с зелеными в полоску львами, старый телевизор «Юность» стоял на ней.

В кресле с тертыми ушами сидел сам Александр Иваныч Маринеско, командир краснознаменной подводной лодки С-13, 3-го ранга капитан, Герой Советского союза. Он был в фуражке, с золотой кокардой (как на марке) в черном галстуке, в тужурке кожаной и знаках наградных.

– Входи-входи, сынок! – заметив Шишина скрипевшего под дверью, капитан сказал и подмигнул. И Шишин тоже замигал и заморгал от света, и в комнату вошел, и рядом стал с его огромными ногами, в узких и сверкающих ботинках…

– Ну, вырос! Молодца! – разглядывая Шишина, сказал отец.

– Вот вырастешь еще чуть-чуть, и тоже капитаном станешь, – пообещала мать, и улыбаясь в комнату вошла в нарядном сарафане, с золотыми волосами, неся пирог вишневый, на том еще с полоской синей блюде, что не разбито было, а потом …

И Шишин сжался, вспомнив, что это блюдо он потом …

– Не дрейфь, моряк, прорвемся! И не такие миноносцы брали! – сказал отец, а мать смеялась, по синим кружкам разливая черный заказной «Индийский» крепкий, крепкий, крепкий, крепкий….

– Ах, ты, дрянь! – сказала мать. – Где марка с Маринеско? Лазил? Лазил, сознавайся, паразит!?

– Молчи, браток! – сказал отец, и снова подмигнул, а Шишина молчавшего угрюмо мать за ухо в чулан поволокла. Дверь распахнулась, из чулана вспыхнул свет…

– Атака века! – закричала с горки Таня. – О возвращении забыть! Задраить люки! Мой папа командир подводной лодки 0-13 Маринеско! К бою, экипаж!

– И мой тогда… – подумав, вставил Шишин.

– Ладно уж, и твой! Выходим под покровом ночи, мичман, продержитесь до рассвета, курс на Данциг! Любой ценой остановить «Тироль»! Пали-ииииии! – и запустила в белый дом снежком.

– Холодная война! Ура-ааааа! – кричала Таня, слетая с горки. – В атаку, краснофлотцы! Взять на абордаж!

И Шишин тоже в белый дом палил снежками с горки, сползая в снег за Таней, и к дому белому с гранатами хромал. А белый дом стоял без окон, без дверей, на нем написано «Огнеопасно» было, напряженье 320, внутри его жужжало, из-под снега, торчали ежики зеленые травы. А по двору Бобрыкин ненавистный в санках ехал, и вез его обыкновенный папа, в драповом пальто…

– Мой папа капитан подводной лодки, Маринеско, как на марке? – Шишин мать спросил.

– Твой папа хуже идиот, чем ты, – сказала мать.