Убить Бобрыкина

«…Царю Небесный душе истины воуповаю, иже везде сый и всяко исполняй, прииди и вселися в ны, от всякой скверны дом очистить поможи мне грешной, Тобой припаду благости твоей, помози, Господи, помози! благословением Твоим и Сына твояго и Богородицы и всех твоих святых, убраться мне! Аминь… – перекрестив кухонный угол с образами, прошлякотала мать, и прибираться начала.

И в баке с перцем от чертей варила веник, и колокольчиком звоня кропила зеркала, и открывая шкафы вещи вынимала, складывая на газеты, церковную свечу зажженную держа в одной руке, другой пересыпая солью, складывала причащенное в мешки…

– Пойди сюда! – позвала, и Шишин неохотно вышел из комнаты своей, над матерью остановился, ожидая, мосластые повесив руки, так стоял, качаясь, в спину ей смотрел.

– Написано, читаешь? – оглянувшись пробурчала мать. – В чужом горбу любой читать готов, держи свечу! – и он держал свечу, в рукав пижамы обернув ее, боясь ожечься, дальше, дальше от себя, над нею, и капал воск топленый на пеленки, платья, распашонки, школьные рубашки, пиджаки, на молью источенное тряпье…

– Отца штаны! – сказала мать. – На кухне ножницы большие, синие, пойди и принеси!

И ножницы найдя, он ножниц не понес, а спрятал их под полотенцем, чтоб не порезала она отцовские штаны.

– Давай! – сказала мать, и Шишин протянул пустые пальцы.

– Тьфу, черт дурной! – сказала мать, встала, сама пошла на кухню, ножницы нашла, и с подозреньем на Шишина косясь, порезала отцовские штаны на тряпки.

– Все! – сказала мать, мешки перекрестив, и долго ругаясь и кряхтя обратно в шкаф запихивала их, придерживая дверцы боком то локтями, но лезли прочь из шкафа к матери мешки.

– Да придержи, чума! – и он уперся в дверцы и держал, пока, ворча, из связки подбирала мать к шкафу нужные ключи.

– Ну, Саша, слава Богу! – и обметав крестом тройным, замок и дверцы, пошла на кухню, он пошел за ней…

День все не проходил, был серый, тусклый, рыбьим пузырем смотрело солнце, в рваном небе ветер хмуро шевелил ворон.

– А воронья то, воронья! – сказала мать, взглянув в окно. – Воронья свадьба, посмотри-ка, Саша! – Шишин посмотрел. Множество ворон деревья облепили, будто листья, на проводах сидели, на заборе, на подоконниках и козырьках, песочнице, качелях, крыше школы, на крестах антенн…

– Господи, помилуй, не к добру… – пробормотала мать, и двор перекрестив за ниткой алой в спальную пошла, чтобы ручки от ворон перемотать. – …Посланница диавола ворона, птица сатанинская, худая, – оконные обматывая ручки нитью алой, рассказывала. – Всех грешных души вселяются в ворон и меж мирами целый день шныряют, туда-сюда, от нави к яви. Смерть в клювах носят. КАРРРРР!!!!! И все! – пообещала мать, и нитку меж губами обкусила.

– Гнилье, не нитка!

«Кар, и все…», – подумал он, и отвернулся от матери и от окна.

«…Ной птицу эту проклятием своим из белой в черную оборотил, когда вместо того, чтобы разведать остров, к которому хотел пристать ковчег, она на берегу выклевывать глаза умерших стала…» Шишин вздрогнул и прикрыл глаза.

«Сядет хвост к окну направив, каркать станет – жди скорой смерти в том окне, в какой уставит хвост», – сказала мать, но Шишин сидел с закрытыми глазами, и не мог увидеть, в какую сторону направлены вороние хвосты. «.. А в страшный день, когда преданный Цезарем Марк Туллий возвращался к берегам своим, ему навстречу с башен храма, что стоял над морем, слетела каркая воронья стая, и многие расселись на камнях прибрежных, скалах, а остальные черной тучей облепили и клевали парусные снасти, кружась над Цицероном, предвещая смерть. Зарезали его под вечер, помнишь?

– Помню…

– И голову и руки отрубили…

«…Перелетит ворона с криком двор, быть во дворе убийству страшному, пожару, или ограбленью, а может электричество отключат снова, паразиты, отопленье, или воду… А если Ворон двор перелетит – другое дело. Не путай ворона с вороной! Ворона с вороном не муж с женой, две разных птицы. Ворон – надежды символ, пищу для Христа в пустыню пророк Илья огромным вороном принес, в ворону же лишь ведьмы обращаются да колдуны, да эта дрянь твоя, да ты – ворона. Жизнь воронишь. Чаем в бочку льешь… – сказала мать, и занавески от ворон задвинув, чаю налила, и пряник Тульский порезала на четвертинки. И ела, макая пряник в чай, и мутным становился чай в ее стакане, и жутко было Шишину, что во дворе сегодня обязательно произойдет убийство, ограбление, пожар, или горячую отключат в доме воду, а под холодной плохо руки мылом земляничным мыть. «Не мылится совсем в холодной», – думал он.

– Темнеет, – сообщила мать, и, сверившись с часами, встала, ведро достала, Шишину дала.

– Иди, чтоб до заката! Не приведи господь после заката выбрасывать ведро!

ЧАСТЬ 2

Улыбнулась и вздохнула, догадавшись о покое, И последний раз взглянула на ковры и на обои. Красный шарик уронила на вино в узорный кубок. И капризно помочила в нем кораллы нежных губок. И живая тень румянца заменилась тенью белой, и, как в странной позе танца, искривясь, поникло тело. И чужие миру звуки издалека набегают, И незримый бисер руки, Задрожав, перебирают.

Николай Гумилев

Глава 21