Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Каждую партию посылали сначала в этапный дом, то есть в сборное место, отсюда через несколько часов отправляли в разные стороны, разделяя партии на части. Партия на сборном пункте находила заставленными — разными яствами — столы, а обслуживанием и «угощением» занимались московские дамы. Кроме того, они приезжали на каретах, из которых выносили корзинами одежду, раздавали деньги беднякам, и можно понять меру жертвенности, если я добавлю, что каждый из повстанцев собирал по дюжине рублей, а в партии бывало по несколько сотен человек. Очень часто случалось, что экипажи останавливались на улице, встречая ведомых изгнанников, из кареты выскакивали дамы, снимали цепочки, часы, кольца — дарили мало-мальски интеллигентным заключенным […].

Однажды мы удивились, что сильный патруль, состоящий из нескольких сотен солдат и жандармов, приблизился ко дворцу, в котором обычно в течение нескольких месяцев мы стояли, и офицер, ведущий отряд, крикнул, чтобы мы разошлись, а тем, что были на балконе, чтобы перестали петь. Но когда никто не захотел слушать, офицер сомкнул пехотную колонну и вытеснил силой. Общество в саду, видя это, принялось бить офицера и военных и угрожать кулаками и палками. Но ничего не помогло, и всех нас оттеснили с площади и приказали разойтись «по камерам» […]. Только через несколько дней мы узнали причину. Московские купцы пришли к губернатору с просьбой запретить заключенным петь, так как они не могут удержать в доме жен и дочерей. Впрочем, видимо, и жандармерия заметила плохое влияние на московское население […].

В конце августа, во второй половине дня, явился дежурный жандармский офицер со списком в руках и начал читать, подзывая только тех, кто был назначен во Владимир, велел быть готовым через час к дороге. Только на площади мы узнали, что нас препровождают в специально для нас обустроенные казармы.

Попрощавшись с остающимися товарищами и даже жандармами и кацапами, державшими лавки, мы вышли из казарм и шли по всей длине Москвы — так как казармы, в которые нас препровождали, располагались на другом конце города, отдаленные от Титовских двумя милями дороги.

Характер города производил впечатление то же, как и при первом знакомстве, те же дома, тот же цвет крыш и так же полно церквей. Мы встречали по пути разнообразный народ и публику, но никогда не встретилась нам ни малейшая неприятность, да, они останавливались, смотрели, многие снимали шапки, приветствуя, многие подавали хлеб, булочки, колбасы, сигареты, а многие также давали деньги […].

2

[…] Встречать нас вышел офицер средних лет, плечистый, с необыкновенно симпатичным лицом, которое украшали прекрасные пышные усы. Он поклонился нам по-военному и сразу же стал извиняться, что не сможет дать нам тех удобств, к которым мы привыкли.

Офицер, который произвел на нас такое положительное впечатление, был смотрителем казарм и звали его Лашковский — как мы потом убедились, наиприятнейший человек. […] Через нашего смотрителя мы регулярно получали письма с родины.

Я получал не только письма, но и деньги, и посылки с разными незаменимыми предметами. Как маленький ребенок, я наслаждался этими мелочами, потому что они напоминали родной край, тоска по которому с каждым днем все усиливалась.

У меня нет слов, чтобы выразить почтение, которым были переполнены наши сердца к этому несравненному «батьке». Он утешал, как лучший друг, он придумывал всевозможные развлечения, чтобы только вырвать нас из апатии, чтобы отвлечь от одной мысли, постоянно бурлящей в нашей голове.

В первые же дни нашего пребывания он привел в казарму двух дам — одна госпожа Климова, она была супругой подполковника, другая госпожа Сидорович. Эти женщины прежде всего заботились о нашей бедной вере. Они завозили чай, сахар, раздавали белье и одежду, давали деньги, словом, становились нашими заботливыми ангелами. За весь почти трехмесячный период нашего пребывания в казармах на Венденских горах[397] не было почти ни одного дня, чтобы они не проведали и не принесли чего из города. Хотя госпожа Климова была состоятельной, она не смогла бы из собственных средств оказывать подобную поддержку, но у них были разветвленные связи, и жители Москвы охотно приносили пожертвования в их руки.

Однажды, а было это чуть ли не в первые дни нашего пребывания в казарме, дамы спросили нас, могут ли они привезти с собой двоюродную сестру, молодую барышню, которая только что приехала из Петербурга после окончания там пансиона в Смольном монастыре[398]. Этот пансион тогда посещали самые богатые аристократки. «Потому что вам нужно знать, — говорила г[оспожа] Климова, — что она столько наслушалась о повстанцах, что желает с ними познакомиться». Мы охотно согласились, ибо в нашем положении каждое новое знакомство было желанным.