Ученый из Сиракуз

— Послушай, вавилонянин, неужели ты всерьез полагаешь, что вещи, посвященные богам, и есть боги! Что статуя Зевса есть сам Зевс, что звезда Афродиты сама Афродита? Из уважения к богам люди связывают с ними статуи, храмы и рощи. Так же и со звездами. Ведь обычай называть планеты именами богов мы, греки, переняли у вас. Прежде наши астрономы называли звезду Гермеса (по-вашему, Набу) Стильбон, что значит «искрящаяся», звезду Афродиты — Иштар — вечером Геспер, а утром Фосфор — «сверкающая». А Арес — Нергал — носил имя Пироент — «огненный». Теперь и мы вслед за вами посвящаем звезды богам, и, возможно, богам это приятно, но это не может изменить природы светил.

Астролог протянул к Архимеду ладони, словно собирался вложить аргумент прямо к нему в руки, и заговорил неожиданно тихо и вдохновенно:

— Поистине удивительно мне видеть человека, который хочет познать тайны неба с помощью одного лишь разума! Ты, Архимед, пренебрегаешь знаниями, внушаемыми свыше, знаниями, которые душа постигает, общаясь с богами. Скажи, мудрец, неужели, когда ты смотришь на небо, у тебя не захватывает дыхания? Разве не ощущаешь ты присутствие божества, глядящего из безмерной и чистой глубины на наш жалкий мир, полный суеты и грехов? Богами внушены посвященным тайны астрологии. Не могут быть верными твои расчеты, основанные всего лишь на доводах рассудка.

— Ты хорошо сказал о небе, сын Вавилона! — воскликнул Гиерон.

Гераклид видел, что учитель начинает сердиться.

— Ну, — возразил он, обращаясь к царю, — многое в мире способно вызвать восхищение, не только звезды. Все совершенное волнует человеческую душу. Но это совсем не значит, что мы должны отказаться от поисков геометрических законов, которым подчиняются небеса. — Архимед повернулся к Бел-Шарру-Уцару. — Послушай, знаток звезд. В начале беседы ты обещал, что попытаешься опровергнуть мои доказательства, а теперь хочешь убедить окружающих в том, что они никому не нужны. По-нашему это называется демагогией.

— Что ты! — замахал руками астролог. — Я готов слушать тебя с почтительным вниманием!

Архимед подал знак Гераклиду, и тот протянул ему кусочек угля.

— Теоремы, которые я буду излагать, — начал Архимед, — принадлежат Аристарху Самосскому. — Он опустился на колени и нарисовал углем на каменном полу башни треугольник. — Найдем отношение расстояний до Луны и Солнца. В тот момент, когда Луна находится в фазе четверти и представляется нам как бы рассеченной пополам, угол Земля — Луна — Солнце будет прямым.

И вдруг астролог заинтересовался. Его величественность куда-то пропала, он подобрал полы одежды и присел на корточки рядом с Архимедом.

— Тогда, измерив в этот момент видимый угол между Луной и Солнцем, — объяснял Архимед, — мы узнаем острый угол треугольника, а значит, и отношение всех его сторон. Аристарх получил здесь цифру один к девятнадцати, то есть Солнце в девятнадцать раз дальше от Земли, чем Луна^[9]. Но поскольку видимый поперечник этих светил одинаков, то и по размерам Солнце должно быть в девятнадцать раз больше Луны.

Бел-Шарру-Уцар задумался, потом кивнул и, выпрямившись, сказал:

— Да, я убедился в возможности получить отношения расстояний, но не сами расстояния. Ведь не собираешься же ты залезть на Луну и протянуть оттуда нитку?

— Аристарх нашел эту нитку, — усмехнулся Архимед, вставая, — это лунное затмение. Согласен ли ты, что во время затмения Луна входит в земную тень? Так вот, определив, насколько земная тень больше Луны, можно выразить расстояние до нее через радиус Земли. А земной радиус несложно и померить, раз уж мы на ней проживаем.

— Несложно? — усомнился астролог, и тогда Архимед рассказал о новейшем определении радиуса Земли, сделанном Эратосфеном. Измерив высоту Солнца в полдень в один и тот же день в Александрии и Сиене, которая лежит много южнее, он узнал, что эти высоты разнятся на одну пятидесятую окружности. Зная расстояние между городами, то есть длину дуги, опирающейся на данный угол, нетрудно вычислить радиус сферы.

— Разбит наголову! — шепнул Гераклиду Филодем.

— Похоже, — согласился Скопин.

— Ну что ты скажешь, сын Вавилона? — спросил Гиерон.

Бел-Шарру-Уцар поклонился:

— То, что сделали греческие мудрецы, поразительно, — ответил он. — Их построения прекрасны и логичны, но сама по себе логика еще ничего не доказывает. Предположим, искусный художник нарисовал человека, нам дали взглянуть на картину и спросили: «Что это?» Мы ответим: «Это человек». Но мы ошибемся, ведь перед нами не человек, а всего лишь стена с тонким слоем нанесенной на нее краски.

Я готов признать, что если бы небесные тела были бы именно такими, как ты говоришь, то все наблюдаемые на небе явления остались бы неизменными. Но кто поручится, что великие художники — боги не ввергли нас в обман? Быть может, светила имеют совсем иную сущность. И потому нет смысла теряться в догадках о природе светил. Небо — книга богов, звезды — буквы. Форма букв и расстояние между ними не имеют значения, важно только умение читать.

— Что же, по-твоему выходит, небесная геометрия не стоит и драхмы? — воскликнул Филодем.