Училище на границе

Несколько ниже, у одной из скамей под каштанами, Шульце пытал Медве. «Что это? Это Dreck!» Не то мундир у него был испачкан, не то башмак зашнурован намазанной ваксой веревочкой. Муфи, Ворон, Хомола и кто-то еще стояли вокруг. Шульце орал, тихо издевался и снова орал.

— Господин курсант четвертого курса? И в таком виде вы стоите перед своим отделением? Dreck! Ваши товарищи скажут вам за это большое спасибо!

Я направился в дальний конец плаца. Середи и все остальные действительно были там, у брусьев, и толкали ядро. Но я не пошел к ним. Лишь дошел до внешней аллеи и в обход, кружным путем возвратился назад. Шульце уже не было, а Медве без пилотки стоял перед Хомолой. Ясно было, что происходит. Над Медве творили расправу. Хомола с отпавшей челюстью молча уставился на него; никто не шевелился. С Медве уже сбили пилотку, но он не стал наклоняться за ней. Его лица я не видел, он стоял ко мне спиной, я видел лишь Ворона, Матея, Лапочку Кметти и Бургера; внезапно Хомола шевельнулся и в заключение молниеносно дал Медве пощечину.

На первом уроке после перерыва Медве плохо ответил по алгебре. Вместо арифметики мы с начала осени изучали алгебру. Преподавал ее новый майор по имени Данчо. Это был зверь, а не человек, с красным, как свекла, носом, до того суровый, что на его уроке нельзя было и пикнуть. Он щедро раздавал всем «неуды», сухо и с ледяным спокойствием вел занятия, при малейшем шорохе поднимал всех по команде «смирно!» и оставлял стоять минут по десять, а то и больше. Как ни странно, Медве по-настоящему влюбился в алгебру. Ее понимали только Драг, Фери Бониш и он. Он все мог объяснить по алгебре и делал это с необычайным воодушевлением. Но майор Данчо полагал, видимо судя только по его лицу и манере держаться, что знать он ничего не может.

Майор Данчо вызывал нас к доске попарно. Йожи Лацкович вилял и бесстыдно изворачивался, пока майор, наклонившись вперед, не взглянул на доску.

— Садитесь!

Йожи Лацкович написал сущую чепуху; прогнав его, майор бросил взгляд на другую половину доски, где стоял Медве.

— И вы тоже!

Он вызвал к доске Элемера Орбана и велел ему стереть написанное. «Неудовлетворительно», — громко сказал он, вписывая отметку, ибо он вписывал их и в классный журнал, и все получившие «неудовлетворительно» должны были идти на рапорт. Орбан стер правильный ответ Медве. Медве не знал как быть. На перемене он подошел ко мне.

— Дай мне книгу.

Я дал. Середи взглянул на нас и отвернулся. Медве уже уносил книгу с собой.

Это была коричневая книга в матерчатом переплете, ее подарила мне в январе Юлия. Каждый раз мне приходилось везти ее с каникул обратно. То, что Медве попросил ее сейчас, еще не означало непременного примирения, потому что она уже стала скорее его, нежели моя. Это означало лишь, что три четверти, несколько человеческих поколений и различных исторических эпох мы уже так и живем втроем: Медве, книга и я.

Ее переплет был запачкан. Отпечатана она была на плохой бумаге послевоенного времени. Прошла все проверки и облавы благодаря объему и серьезной внешности. Собственно говоря, эта книга была не для нас. Совершенно непонятно, что могло подсказать Юлии послать мне эту книгу; примечательно, чем только не располагает любовь, ибо человеческий разум, опыт и знание вряд ли смогли бы угадать, что среди всех земных растений, животных, полезных ископаемых или промышленных товаров нам ничто не требовалось тогда так, как эта вещь в полкило весом.

Во всей книге не было ни картинок, ни рисунков, один только сухой, серый печатный текст. В начале стихи, потом проза. Отрывки из произведений различных писателей, короткие пьесы, романы в сокращении. Но все это от начала до конца было пародией и вышло из-под пера одного писателя. Человек начинал читать серьезные, скучные, казалось бы, стихи или отрывки прозы, и мир моментально преображался. Вся книга была игрушкой, изумительным дурачеством, учащающим биение сердца.

Мы брали ее с собой в спальню, на плац, читали вместе у окна уборной, Середи тоже многое из нее помнил наизусть, но фактически ее владельцем был не я, а Медве. Уже сыздавна мы, если цитировали ее, то не затем, чтобы посмеяться, а потому, что она обладала какой-то противодействующей, тайной властью. Впоследствии Медве сочинил пародию на «Строевой устав», и она пользовалась немалым успехом. Гержон Сабо дал ее почитать дружкам Мерени, и они с удовольствием гоготали над нею, а Бургер так даже переписал. Потом мы начали издавать газету. Нам позволили.

Медве унес коричневую книгу, хмурый как обычно. Это было естественно, в минуты уныния ему требовалась магическая сила этой книги, которая как бы между прочим настежь растворяла ворота во все части света и во все столетия, между прочим с неисчерпаемой серьезностью юмора и божественной отвагой становилась рядом с тобой и давала скорее не утешение, а силу; ее прочное, радиоактивное ядро деятельно и непрерывно излучало тайну: жизнь все же великолепная штука.