Училище на границе

Однако Шульце ждал нас. В первые мгновения мы не увидели его; он стоял в сторонке у обозных повозок. Потом, пока грузили в повозки багаж, майор подозвал его к себе, и они отошли подальше. Лицо Жолдоша помрачнело, Середи оставался спокойным, отдал возчику скрипку в холщовом футляре, но потом с такой силой закинул свою корзинку на повозку, что она затрещала и загремела — вот-вот развалится. Меня охватила дикая ярость, и я, запинаясь, промычал что-то стоящим рядом, что это, мол, такое, неужели Шульце не убрался?

Рядом со мной стоял как раз Драг и остроголовый Инкей.

— Ишь, чего захотел! — желчно, с нескрываемым злорадством сказал Инкей.

Драг холодно осклабился. Когда я пригляделся к нему, то, к своему изумлению, увидел, что он тоже с нескрываемым злорадством, самоуверенно и презрительно наблюдает мою беспомощную ярость.

Позже Матей и Фидел Кметти буквально набросились на меня в спальне и стали мне угрожать.

— Господин унтер-офицер Шульце никак не повредит нашему авторитету!

— Ты бы лучше!..

Но и многие другие, например Серафини, который в поезде говорил совсем иное, Калудерски и прочие, слишком уж скоро примирились с Шульце, а когда выяснилось, что он и дальше останется с нами, чуть ли не приняли его сторону. Как ни странно, сама кодла Мерени не так уж радовалась этому. Муфи ругался, у Энока Геребена был недовольный вид. По надменно-равнодушному лицу Гержона Сабо нельзя было прочесть ничего.

Однако я был прав, потому что уже в первую неделю Шульце осрамил нас перед всем батальоном. Когда мы вышли на строевые занятия, ему что-то не понравилось, и прежде чем мы смогли принять командование в ротах, он раз шесть или семь заставил нас перестраиваться. Разойдись! Бегом к дальней аллее! Построение. Высунув язык, мы носились взад-вперед, толкаясь и мешая друг другу. И только после нескольких команд «лечь — встать» нам было дозволено идти к младшекурсникам.

Весь в пыли, запыхавшийся и красный как рак, я принял отделение. Но как ни странно, Лапочка Кметти тоже оказался прав: это не повредило нашему престижу. Двенадцать моих подчиненных были в тот день дисциплинированны как никогда. А ведь меня отрядили к второкурсникам.

Медве тоже был командиром отделения, только в третьей роте. В столовой мы сидели с ним за одним столом, хотя его должны были назначить старшим по столу где-то еще, подобно прочим двадцати четырем старшим по званию четверокурсникам. Я не уместился на этой иерархической лестнице, так как был двадцать шестым, а Медве четырнадцатым, и все же он сидел вместе с нами, в дальнем конце столовой за одним из столов четверокурсников, у самого возвышения для оркестра.

Вверху на эстраде также стояли два стола, один у стены, другой у окна. Мерени с дружками сидели как раз над нами. К концу сентября они снова взяли за обычай отнимать у нас за завтраком половинки белых булок. Хомола либо Ворон, а порой и сам Мерени перегибались через ограждение, наугад хватали половинки пышек то с одной, то с другой тарелки. Это было тяжкой утратой. Горячий кофе или какао со свежеиспеченным белым хлебом были бесценны, а без него — не более чем бурдой. Вскоре нам удалось пересесть к окну за стол Середи и его приятелей.

Я ловко провернул это дело и даже перетащил с собой Медве. За большинством столов сидело по одиннадцати человек, за другими по десять, но за некоторыми, как, например, стол Середи, всего только девять, так как край этого стола упирался в стену, вернее в широкую колонну свода. К тому же за нашим шестым столом четверокурсников всегда оставались свободные места, иной раз за ним сидело трое-четверо, в другой раз шестеро-семеро, потому что общее наше число беспрерывно менялось. Кухонный персонал стремился ликвидировать этот так называемый «летучий» стол с неполным составом — он осложнял раздачу. Ну да все равно. Объяснять это слишком долго: во всяком случае, то, что мы перебрались к Середи, было моей заслугой. Для этого потребовалась оборотистость и чуточку насилия.

Середи сидел в конце стола. Его задачей было, в толчее или скорее даже в безмолвной рукопашной, ухватить для нас самые большие или кажущиеся большими порции. Тележка обычно останавливалась у нашего стола. Однако я заметил, что Середи никогда не проявлял достаточного старания. Соседние столы выхватывали у него из-под носа лучшие куски рассыпчатой запеканки, самые полные миски картошки и самые аппетитные куски мяса.

Я долго ничего не говорил. Лето в том году не хотело кончаться. После обеда мы играли в футбол. Я был полузащитником и носил с собой четвертый мяч.

Середи ставили в защиту, но весьма редко, поскольку он выпендривался, хотел играть с умом, а не с мячом или черт его знает как. В классе мы сидели с ним рядом с незапамятных времен, с начала третьего курса.

Однако за столом во мне медленно закипала злость, и когда однажды в конце ноября за ужином вспыхнул спор о том, кто и сколько ложек возьмет лапши, я взорвался и обозвал Середи лунатиком, недотепой и раззявой. Суть дела была в том, что он брезговал принимать участие в грызне.

Он побледнел и отложил вилку.