Училище на границе

Охотнее всего я бы тотчас убрался восвояси, но это было уже невозможно. Я представлял себе отца Цако этаким страшным воякой, который беспощадно тиранит свою хрупкую, нежную жену. Цако однажды показал мне фотографию своей матери в одном общественном еженедельнике, — фотографию, которую он берег. На фотографии в четверть страницы была изображена красивая белокурая женщина в вуали, с мечтательным взглядом. Под фотографией надпись: «Супруга Цако Гашпара, графиня Форгач-Бартолини Терез». Мне понравилось ее лицо, и я поставил ей в плюс еще и то, что она графиня, хотя это не имело никакого значения. Цолалто тоже был граф, а Лёринц Борта барон, но никто не обращал на это внимания, хотя бы для того, чтобы поиздеваться над ними.

Цако пробрался сквозь сборище галдящих гостей в другую комнату. Я шел за ним следом. Мы остановились у одного стола, за которым четверо играли в карты.

— Целую ручку, мама.

Я же вполглаза все искал отца Цако. В третьей комнате мужчина в форме, похоже, генерал, беседовал с дамой. Мне надо было поздороваться, поскольку Цако представил меня матери.

— Здравствуйте, — кивнула она и на мгновение подняла на сына блестящие глаза. Затем улыбнулась мне. — Очень рада, что вы пришли, — кивнула она. И добавила: — Три бубны.

— Три пики! — сказала сидевшая слева от нее дама чуть ли не со злорадством, словно только и ждала этого момента.

У матери Цако волосы были совсем не белокурые, и коротко остриженные, как у восьмилетней девочки. Толстая мускулистая и красная шея была побрита. В зубах она держала длинный мундштук из слоновой кости, без сигареты.

Против нее объявили четыре пиковых, и ее партнер сделал ход.

— Хотите чаю? — снова подняв глаза на сына, спросила графиня.

— Мы идем в кино, мама, — сказал Цако.

Однако мать уже не глядела на него. Мы безмолвно переминались с ноги на ногу, потом Цако тихо попрощался.

— Целую ручку.

— Спросите чаю, — снова подняла глаза графиня и внезапно более живым тоном прибавила: — Нет, нет, твоя игра.

— Объявляю червей, — неуверенно сказала вторая дама.

— Но ведь она била дамой.

— Терике права.

— Да. Била, милостивая госпожа.

Когда мы двинулись из комнаты, меня сгреб в охапку коренастый маленький мужчина и завел со мной разговор. Цако с явным нетерпением стоял рядом.

— Ну, нравится тебе солдатская жизнь? — спросил незнакомец, как будто сдерживая рвущийся наружу смех.

— Да, — вежливо пробормотал я. — Нравится! Более или менее.

— Ха-ха-ха! Более или менее?

У меня уже вошло в привычку давать аналогичные глупые ответы насчет «солдатской жизни» этим доброжелательным, невыносимым штатским; однако на этот раз я не нашелся, что сказать.

Мужчина продолжал посмеиваться.

— Я хорошо знал твоего дядюшку, — сказал он наконец. — Ха-ха-ха!

— Гашпар, — обернулась графиня. — Посмотри, что за карандаш ты дал.

Тучный маленький человечек заспешил к письменному столу и подал играющим другой карандаш. Едва он вернулся к нам, графиня снова бросила ему через плечо:

— Гашпар, дай мальчикам пятьдесят тысяч крон и не задерживай их, они идут в кино.

— Хватит и двадцати, папа, — сказал Цако, когда генерал достал бумажник.

Я облегченно вздохнул, когда мы оказались на лестнице.

— Какой же ты недотепа, — сказал я, — упустил тридцать монет.

— Все равно, — пробормотал Цако.

— Совсем не все равно, — сказал я.

Я немного злился на него. Но странно было то, что этот приземистый, хохочущий, послушный дяденька и был генералом Цако; странно было, что его жена сказала ему, что мы хотим в кино, хотя, на первый взгляд, не обратила на нас никакого внимания. Однако самым странным было то, что Цако приволок меня сюда без малейших колебаний.

Мне и в голову не пришло бы такое. Ни Цолалто, ни Медве, ни кому другому. У нас было какое-то чувство стыдливости, какое-то целомудрие. Мы стыдились своих родителей; или, точнее говоря, этих неподобающих нам, смехотворных, основанных на недоразумении, но уже непоправимых родственных отношений, связывавших нас с ними. И стыдились самого этого стыда. Много времени утекло, прежде чем я однажды пошел к Середи; мы были тогда на четвертом курсе, то есть полны мудрости людей, чья жизнь осталась уже позади, всепонимающей и всепрощающей мудрости. А вот Медве всю свою жизнь упорно не допускал нас к своей матери. Меня пленяла ее красота, Медве же раздражался, как только разговор заходил о его семье, доме. Как вечером того дня, в Офицерском клубе.

Трехэтажное здание клуба находилось в Белвароше. В форме мы могли ходить туда безо всяких документов или особых пригласительных билетов, так же, как офицеры или курсанты академии. На третьем этаже, во всю длину фасада здания располагался общий кинозал. Билеты были дешевыми, без указания места, всяк садился там, где хотел. Впереди, под самым экраном оркестр речной флотилии играл увертюры и попурри к фильмам. Цако встретил знакомых девочек, представил меня, и мы сели рядом. Я — с края, чтобы не нужно было с ними разговаривать.