Училище на границе

Но и угодничать перед Вороном тоже было опасно. Он видел все насквозь, с холодной издевкой принимал все как должное и безжалостно, бесстыдно использовал ситуацию в своих интересах. Как-то очень давно, еще в двадцать четвертом году, я оказался рядом с ним за одним столом. В отчаянии я попытался было трусливо подмазаться к нему подарками. Я отдал ему свою медную точилку для карандашей. Он взял ее, не сказав ни слова, хорошенько рассмотрел, и в ею глазах сверкнул ликующий блеск: я выдал, как сильно я его боюсь. То, что он вытворял до этого, было ничто в сравнении с тем, что последовало потом. Я стал его главной жертвой. Долгие недели он мучил меня с медоточивой, подлой издевкой, с безжалостным, нескрываемым презрением. Я усвоил, что, выдав свою трусость, я совершил ошибку; но знал я и то, что если уж никак не избавиться от внимания Ворона, то льстивое самоуничижение все же меньшая ошибка, чем открытое сопротивление.

Муфи не ведал что творит. Но это меня уже не волновало; утром выяснилось, что блок Бургер — Геребен, который до некоторой степени мог бы служить нам защитой, тоже выступил против Муфи. И к счастью, сделал это и Гержон Сабо, который был своего рода «моим» человеком.

Дело в том, что Мерени и Ворон взыскивали недоимки, полагавшиеся консорциуму Муфи, но его собственные задолженности попросту списали. Вести для них бухгалтерию продолжал Лапочка Кметти. И всем поневоле пришлось смириться с этим. Но Гержону Сабо они задолжали хлеб с жиром за целую неделю — ни больше ни меньше, — семь кусков. Утром прибыль концерна составила три куска, но кодла Мерени разделила их между собой, и тут Гержон Сабо разъярился и отобрал хлеб с жиром у Муфи. После короткого спора и двух пинков.

— Еще шесть отдашь! — удовлетворенно сказал он и засмеялся.

Бургер тоже засмеялся над Муфи, а потом и Мерени. Это было важно. Теперь уж Муфи мог дурить как хотел. Он оказался в изоляции. Энок Геребен, Бургер и Петер Халас тоже порвали с ним. Гержон вел себя так, как подсказывало ему чутье, но все же ведал, что творит; еще два дня по утрам он отнимал у Муфи хлеб с жиром, но остальные четыре куска он ему молча простил по своему добросердечию. Тогда это уже не имело значения; тогда Муфи помыкали уже и такие, как Матей и остроголовый Инкей. «Служи хорошенько, собачка Муфи!»

После обеда в воскресенье он смазал Ворона по морде. Вмешался Хомола. Это все же нас заинтересовало: вечером Ворон выйдет с Муфи на «поединок». Честно говоря, я не представлял себе, чем это обернется. Ворон лишь самодовольно ухмылялся. Но как он мог пойти на такое? Муфи его страшно изобьет. Даже полуживой Муфи в тысячу раз сильнее и ловчее его. Физически Ворон был таким хилым слизняком, что на его месте я не полез бы в драку даже с Заменчиком или Элемером Орбаном. Я испытывал к нему чуть ли не завистливое почтение, но, впрочем, ожидал вечера с приятным злорадством.

Словом, я не представлял себе, что будет. Но все было очень просто. Когда после ужина мы пришли в спальню, к Муфи стал цепляться Хомола, затем его вдруг окружили Мерени, Бургер, Энок Геребен. Взяв за руки, его неспешно провели в уборную, хлопнула дверь на пружине. На мгновение послышался приглушенный крик Муфи, потом тишина, мы знали, что ему забили рот носовыми платками и, ухватив за запястья, вывесили из окна. Маленько потрясли, чтобы вправить ему мозги; нос его ободрался о штукатурку; а потом его избили так, что, когда он, смертельно бледный, вошел обратно в спальню, ноги едва держали его. За ширмой его уже ждал Ворон. Муфи пихнули туда. Ему помогли снять рубашку, поскольку сам он сделать это уже был не в силах; когда ему в руки сунули плетку, она вывалилась у него из рук; голова его свисала на грудь, он тяжело сопел, словно пытался что-то уразуметь. И наконец рухнул. Ворон с удовольствием вытянул его плеткой. Многообещавшая схватка потеряла всякий интерес.

Геребен с безмятежным спокойствием проводил Муфи к его кровати. Он что-то ему говорил, но Муфи не слышал. Геребен от души посмеивался, Бургер тоже. Мерени тоже добродушно смеялся. Гержон Сабо поднял выпавшую из руки Муфи плетку и, проходя мимо, просвистел ею над моим ухом. Мы даже не встретились взглядами, но я тоже рассмеялся. Я остановился возле кровати Медве и попросил у него увеличительное зеркало.

Середи жевал прихваченный с ужина сыр. Я сел рядом с ним. Он имел обыкновение перочинным ножом срезать с сыра корку, а под конец, когда сыр и хлеб кончались, преспокойно съедал и обрезанные корочки. Я любил смотреть, как он ест.

Я молол всякий вздор, Середи безмолвствовал.

— Борша вчера хорошо нам подсуропил, — сказал я, имея в виду приход его родителей на спектакль. Середи кивнул:

— Да и Гарибальди тоже.

Мы вдруг неудержимо расхохотались, вспомнив отчаянную суету перед представлением. За занавесом, в самый разгар сумятицы, Середи сунул мне в руку листок с новым текстом, и, невольно переглянувшись, мы увидели лица друг друга, но не посмели захохотать, тогда у нас не было времени. И захохотали только теперь.