Училище на границе

Собственно говоря, я знал, что давать Медве «Бунт на палубе «Баунти» не имело ни малейшего смысла. Просто на меня вдруг нашел такой стих. И все же это была хорошая мысль, я не жалел об этом. Игра стоила свеч, потому что это было так же приятно, как если бы мне досталась добавочная полпорция хлеба с жиром, ну или четвертушка, или хотя бы кусочек откусить. Цолалто бросил на меня короткий вопросительный взгляд, но допытываться не стал, — признал, что это мое личное дело; мы продолжали играть в пуговицы.

Часть третья …И НЕ ТОГО, КТО БЕЖИТ…

1

С декабря у Медве на левой щеке красовался небольшой шрам, похожий на покосившуюся букву Т. Когда в ноябре он вышел из лазарета, шрам закрывала маленькая повязка, потом пластырь, но в конце концов полковник-медик снял и пластырь, так появилась на свет красиво зарубцевавшаяся буква Т. Откровенно говоря, мне трудно представить себе Медве без этого маленького бледного шрама, и кажется странным, что я знал его, еще когда этого рубца у него не было. Однако в день первого декабрьского снегопада шрам был еще всем в новинку. Жолдош сначала нарисовал себе возле носа косую букву Т, а потом для симметрии намалевал и еще одну на правой щеке Медве.

Медве читал. Он стер кулаком краску. Жолдош сызнова начал размалевывать физиономию соседа. Слюнявил кончик кисточки, чтобы он был потоньше, и старательно работал ею. Не отрывая глаз от книги, Медве смеялся. Кисточка щекотала, но Медве не двигался и терпеливо позволял раскрашивать себе лицо; ему нравилась обходительность Жолдоша, который делал это не ради издевательства, а ради примирения и веселья.

— Пошел к черту, — сказал Медве.

Две недели он был в ссоре с Жолдошем, но теперь невольно смеялся — кисточка щекотала лицо. Чудной, белый сумрак стоял в классе, и хотя небо совсем потемнело, свет не зажигали, так светло было от снега. Маленький Матей бросил на них уничтожающий взгляд, но вмешиваться не стал. Не сказал, что он о них думает.

В ноябре, когда он приставал к Медве после его бегства, пытаясь натравить на него кодлу Мерени, его благим намерениям не дали ходу. Тогда-то он и обиделся на Гержона Сабо и других и, видимо из мести к ним, на некоторое время стал необыкновенно вежлив с Медве.

Возможно, конечно, что он, оскорбившись, превратно истолковал этот исключительный случай и вообразил, что положение Медве в корне изменилось. Едва заметив свою ошибку, он тотчас вернулся к прежней высокомерной манере поведения, но травить своего соседа-новичка с прежней наглостью уже не мог.

Жолдош ни в чем не походил на Матея. Он был легкомысленнее, капризнее и независимее. Здесь уже, наоборот, Медве не понимал его. Однажды в трудный для Медве час Жолдош нарисовал ему свою будапештскую квартиру и ни о чем не стал выспрашивать. Впрочем, другие тоже не выспрашивали. Убежал, вернулся, ничего особенного. Медве даже чуть ли не оберегали от назойливых расспросов. Но Жолдош вдобавок вдруг завязал с ним дружбу, хотя раньше едва удостаивал словом. Он посвятил Медве в свои личные дела и, чуть ли не перейдя границы интимности, даже нарисовал свое жилище. Словно хотел подчеркнуть, что если он не расспрашивает ни о чем Медве, то вовсе не из равнодушия или бесчувственности. Медве понимал, что в рафинированном штатском мире взрослых он никогда не мог бы рассчитывать на такую глубокую инстинктивную тактичность.

Тогда же, в первые дни после побега, они как-то писали контрольную по арифметике, и Медве заметил, что Жолдош запускает глазенапа в его тетрадь. Он пододвинул свою тетрадь к нему поближе, и это не ускользнуло от внимания капитана Кузмича.

— Эге! — Он тотчас направился к ним. — Так-так!

Голос у него всегда был благодушный. «Разбойник!» — сказал он и еще: «Братишка! Ай-яй-яй!» — однако его повадки по большей части составляли грубый контраст его запанибратскому тону. Он, не церемонясь, вырвал тетрадь сначала у Медве, потом у Жолдоша и перечеркнул обе их контрольные работы. Неудовлетворительно.

Жолдош разозлился, но ничего не сказал. После полудня Шульце раздал нам посылку Элемера Орбана. Медве не съел выделенную ему долю печенья, а спрятал ее и, когда нас распустили, незаметно прокрался к Орбану, желая все ему вернуть. Шульце, разумеется, углядел непорядок и застиг Медве на месте преступления. Он прочел ему длинную ироническую нотацию, затем безо всякого перехода начал орать, а под конец приказал явиться к нему вечером. Когда он вышел из класса, на Медве неожиданно набросился Энок Геребен.

Неожиданно потому, что Геребен, собственно говоря, сам никогда ни к кому не придирался. Он стал перед Медве и злобно прищурился.

— Ты… ты…