Училище на границе

Он никак не мог выразить то, что вертелось на языке. Медве совсем не понимал, чего от него хотят. Да, он виноват в том, что привел в бешенство Шульце, но унтер в конце концов мужественно успокоился, и это означало, что на сей раз Медве сам будет отдуваться за свой грех. Такие случаи слишком часты и заурядны, чтобы Мерени и его дружки попусту тратили на них слова. Возмущение Энока Геребена казалось непонятным. Наконец он нашел ругательство, которое искал:

— Эх ты, пень дремучий!

Эти слова выражали глубочайшее презрение. Матей сразу же принялся хулить новичка: «Ну ты, пень дремучий! Хочешь схлопотать по шее? А?» Но вмешательство Матея лишь отрезвило Геребена, он сообразил, что все это ниже его достоинства, и, повернувшись на каблуке, пошел на свое место.

На другой день была баня. Еще в начале недели унтера сменили порядок дежурств по будням, и пятница стала днем Богнара. Это значило, что вместо камеры пыток баня будет отменным развлечением.

После команды «разойдись» у каждой двери начиналась давка и толкотня. Тем более в самой бане. Над большим бассейном были установлены в несколько рядов краны для душа, но пока не давали горячую воду, мы голые ждали в раздевалке разрешения войти. В маленький бассейн с холодной водой можно было бросаться только после мытья. Каждый старался занять душ поближе к центру большого бассейна, поскольку там вода била сильнее и Богнар не мог видеть нас там сквозь клубы пара; это не имело особого значения, но все равно было приятно. Поэтому, когда из кранов начала хлестать и с шумом бить о бетон горячая вода, а вверх поднялся пар, завесой застилая сначала лампы, а потом и всю баню, мы в дикой давке бросились внутрь, стремясь захватить душ в середине бассейна.

Кто спешит, и спешит целеустремленно, тот не станет подобно Медве обегать каждое препятствие на своем пути. В потоке голых людей кто-то толкнул его; в дверях толпа уплотнилась; напрасно Медве пытался брезгливо посторониться. Он налетел на Хомолу, тот сильно двинул его плечом. Медве едва не сбил с ног Лацковича-младшего, потом столкнулся с кем-то еще. Тот остановился на мгновение и лягнул его. Медве, как пьяный, шатался из стороны в сторону.

Он видел лишь, что Жолдош на бегу тоже оттолкнул его и рявкнул «пень дремучий!». И видел лица. Неподвижное, полное лицо Матея; отвисший подбородок Хомолы, злое, холодное лицо Лацковича-младшего, лица Бониша, Понграца, рыжего Бургера, Сентивани, остроголового Инкея, Цолалто и многих других. Множество равнодушных, ничего не скрывающих лиц тех, кто толкал его в этой голой давке.

— Пень дремучий!

Вместо того чтобы крепко стоять на ногах, он совсем размяк. Его толкнули, и не его вина, что он налетел на Хомолу; разумеется, Хомола отпихнул его, потом еще кто-то, третий, четвертый, пятый, и Медве почти равнодушно качался из стороны в сторону, как человек, потерявший к происходящему всякий интерес, поскольку он за него не отвечает. Хотя если бы он чуточку собрался, то давно уже мог бы все прекратить. Когда Медве привалился к Жолдошу, тот ладонью толкнул его в плечо и еще сильнее стал давить на лезущую вперед массу людей. Жест нетерпеливый, хотя и понятный. Медве понял также, что он, скорее, относится к предшествующим событиям: тут тебе не с Шульце воевать, пень дремучий, а вот попробуй-ка устоять на собственных ногах; тем не менее он рассердился на Жолдоша.

В сильной толкотне его в конце концов вынесло к одному хорошему душу. Оказавшийся рядом Бониш попросил Медве потереть ему спину. Обычно это делалось по команде Шульце. В шумной и вольной бане Богнара это было необязательно, но уже вошло у них в привычку. При Шульце, разумеется, не поддавали столько пару; с помощью механика он всегда придерживал горячую воду и перемежал ее то теплой, то холодной. Бониш, когда Медве на совесть потер ему спину, в ответ лишь для блезиру размусолил по его спине чуточку пены. И Медве не обиделся, хотя и не обрадовался. Он чувствовал по вялым ладоням Бониша, с какой неохотой он это сделал.

Но горячий, обильный, напористый душ был хорош. Вода покалывала, поглаживала, щекотала; хлестала по его остриженной голове, уносила с собой усталость из мозга, позвоночника, сердца. Медве не постанывал, не взвизгивал блаженно, как прочие, не покряхтывал, не издавал скулящих звуков, а лишь беззвучно вытягивался под душем. То одна, то другая лампа на потолке ненадолго выступала из слоистых клубов пара, в дымке, словно желтая луна из-за облаков. Под горячими струями мы отплясывали папуасский танец. Глухо отдававшийся эхом, гортанный, слившийся в ровный гул наш галдеж почти в едином ритме то нарастал, то спадал, то нарастал, то спадал.

2

За сущий пустяк, за то, что тот легонько толкнул его в бане, Медве до того разобиделся на Жолдоша, что перестал с ним разговаривать. На следующий день Медве загремел на губу. Когда надзиратель появился в дверях класса, Жолдош все же обернулся к Медве и, ухмыляясь, вполне дружелюбно сказал: «Экипаж подан», — или еще что-то в этом роде.